Саре трудно освободиться от горы книг, папок, блокнотов на спиральках, с потрепанным, частично усвоенным «Тропиком Рака» в мягкой обложке сверху, словно вишенкой на торте; она прижимала стопку к груди, будто щит или бинт, и, расставаясь, чувствует физическую боль. Грудь стонет от обнажения. Она с трудом стоит на ногах. Дэвид где-то сзади, она это чувствует, – смотрит на нее? Пока она не может оглянуться и посмотреть в ответ? А может, на нее смотрят все. Все знают ее беду. Вчера, стараясь сбежать от непонятного отсутствия Дэвида, которое она наконец-то понимает, Сара поднялась в колосники, на самый верх над сценой, но вместо одиночества нашла Пэмми, Пэмми с раскрасневшимся и липким от слез лицом. В семи метрах над землей им было некуда деваться, кроме как заговорить, – двум девушкам, принужденным школой к большей близости, чем с кем угодно в мире, и все же двум девушкам, не говорившим друг другу ни слова больше необходимого. «Ты его любишь, да?» – спросила Пэмми.

Черный Ящик – это черный ящик и был: темный зал с большой сценой-платформой посередине, низкой, чтобы подниматься без лестницы, с четырьмя трибунами по сторонам и проходами вокруг платформы и вокруг трибун. Во время выступлений черные завесы превращали проходы за трибунами в закулисье – четыре бархатных укрытия, порой полезных, чтобы спрятаться, – но сегодня завесы подняты, ящик раскрыт всем стенам и далекому потолку за перекрестьем мостиков осветителей. И они должны идти, идти, идти – двигаться, двигаться, двигаться! – по этому чудесному пространству; они обязаны освободиться и исследовать каждый его дюйм. Не по мостикам или лестницам, нет. (Смех.) «Ну ладно, умники! Исследуйте каждый наземный дюйм. В литературе есть так называемое автоматическое письмо. Пишешь, не опуская ручку. Ручка должна двигаться и двигаться; может, она пишет „Какого хрена я пишу?“» (Снова смех, они шокированы и очарованы ругательством. Ее ругательство, тронутое акцентом, больше очаровывает, чем шокирует. Неужто они будут ее уважать?) «Что ж, непрерывное движение ручки раскрывает тайны внутри человека. И если это может всего лишь ручка, тогда на что способно все тело? Пусть тело ведет вас. Ваш единственный приказ ему – не прекращай движение. В остальном оно за главного! А я помогу вам с музыкой».

О нет, точно не будут. Это уже полный бред. А уж что за музыку она ставит! Кэт Стивенс. The Moody Blues. А значит, идти-идти-идти они будут разве что сатирически – строя друг другу рожи, размахивая руками, пружиня на пятках, комично ускоряясь и маршируя, как роботы. При каждой встрече Норберт и Колин корчат нелепые гримасы. Потом при каждой встрече корчат нелепые гримасы и высоко подпрыгивают, не сбиваясь с шага. Их поведение заражает, эволюционирует. Большинство парней обожают «Монти Пайтон» и за обедом позорятся перед девчонками, безупречно и совершенно не смешно разыгрывая сценки, которые их самих, исполнителей, повергают в хохот. В Черном Ящике парни изображают «глупые походки»[2], а потом, не прекращая движения, изображают нелепое падение, чтобы показать, что их повергает в хохот. В общем и целом девушки становятся все серьезнее, а парни – все карикатурнее. Девушки уже не идут – они скользят, парят, рассекают. Музыка сменяется на классику без слов. Девушки ускоряются. Добавляется дополнительное измерение: высокая скорость без столкновений. Они плетут движением безумный гобелен; кое-кто непредсказуемо сменяет траекторию в надежде на столкновение. Что бы они ни делали, как бы ни старались разозлить миз Розо, та только кричит со стороны: