Я только в качестве склонного в некоторому «педантизму ученого», да к тому же юриста, внес бы в это рассуждение пред подписью в знак согласия одну оговорку.

Мыслимы и бывают такие сапоги или такие шапки, что лучше ни того, ни другого не надевать: например, бумажная шутовская шапка или гнилая и издающая неприятный запах шапка тоже именуется шапкой, но подчас предпочтительнее остаться с непокрытой головой, чем пользоваться такими шапками.

Если мне интересно и желательно познакомиться с мыслительным процессом данного лица, например гениального философа или знаменитого ученого специалиста, и этот виртуоз мысли великодушно снисходит до удовлетворения такого моего желания, предлагая мне слушать его свободные, только «громкие» размышления по разным важным и серьезным проблемам, то я, естественно, брошу всякие, хотя бы и превосходные и даже написанные еще более гениальными людьми, учебники и буду с радостью его слушать, удивляясь разве его великодушию, его готовности посвятить меня в свою гениальную умственную лабораторию, раскрыть предо мною тайны своего удивительного мышления. Слушание его я бы с величайшею радостью предпочел даже чтению им же самим написанного учебника (обыкновенно такой альтернативы вовсе нет, потому что учебник доступен всякому), ибо я понимаю, что мое желание, т. е. желание непосредственно ознакомиться с ходом, процессом и приемами мышления этого гениального человека или хотя бы просто выдающегося и талантливого мыслителя (о пользе этого и резонности такого желания см. ниже), отнюдь не может быть удовлетворено чтением хотя бы даже им самим сочиненного учебника; и вообще, наиболее непосредственный, лучший мыслимый способ удовлетворения такого моего желания именно тот, который он мне великодушно предложил, согласившись раскрыть, так сказать, предо мною двери своей интимнейшей мыслительной лаборатории.

До сих пор у нас шла речь о чисто интеллектуальной стороне научного процесса – о научных знаниях (III) и научном мышлении (IV) в тесном смысле этих слов.

Но интеллектуальным элементом не исчерпывается существо научного процесса. В жизни науки принимает участие и весьма существенную роль играет еще иной элемент – элемент чувства, целый ряд чувств особого рода, возвышенного свойства.

Наука есть такое явление духа человеческого, которое, подобно религии, поэзии, нравственности, способно вызывать чистую и незаинтересованную любовь и уважение к себе, воодушевление особого свойства, подчас величайший энтузиазм и поднимать этими чувствами дух человеческий высоко над личными житейскими интересами, над мелочами и пошлостями жизни. Истина заключает в себе нечто божественное, как добро, красота…

Наши выражения «чистая и незаинтересованная любовь и уважение», «воодушевление особого свойства» не дают, впрочем, анализа и определения того чувства особого рода – его можно назвать «научным чувством», – которым живет и дышит наука. Язык человеческий вообще не имеет средств, путем которых можно было бы выразить и определить существо разного рода чувств и таким образом, например, познакомить другого с таким чувством, которое ему раньше не было известно по личному внутреннему опыту. Наиболее ценное и высокое в духовной жизни зиждется на чувстве. Нравственность зиждется на особом, не поддающемся анализу и определению чувстве долга, право имеет подобный же фундамент – только здесь чувство нашего долга является в то же время чувством права, притязания другого, между тем как нравственный долг есть свободный долг без чувства права, притязания другого на известное поведение с нашей стороны. Эстетика зиждется на опять-таки не поддающемся анализу и определению чувстве красоты. Этим в значительной степени объясняется то явление, что ученые и философы до сих пор ломают себе головы над определением морали; юристы до сих пор не сумели определить существо права; точно так же и эстетики научного определения изучаемого ими предмета до сих пор нам не сумели доставить. Каких только формул для определения морали, права ни предлагалось и ни предлагается! Кант – великий философ не только гносеологии, но и права и морали – отверг все предыдущие определения морали и права и не без иронии говорил о юристах, которые «еще ищут определение для своего понятия права»; вместо других определений он предложил собственные, по-видимому, очень глубокие формулы существа морали и права, но не нашел и он того, чего без успеха искали до него философы древности, Средних веков и Нового времени. И собственно такого определения, какое мы, например, имеем для понятий «круг», «треугольник» и т. п., и быть не может для права, как и для морали, и обычные формулы и теории, которые пытаются без ссылки на не поддающееся определению нравственное чувство или чувство права дать определение нравственности или права, представляют покушения с негодными средствами. Перестанет сбиваться с пути философия права, как и моральная философия, по нашему крайнему разумению, только тогда, когда она осознает это положение дела, когда в основу теории будет положено признание и констатирование этого чувства