Нет более разного взгляда на мир, чем мужской взгляд и женский, более разного искомого ими нового мира, нового органа чувств. В попытке обменять себя друг на друга они меняют себя на новых мужчин и женщин, беспомощных, крохотных, но глазом не моргнешь, несколько лет – и уже озабоченных тем же, чем их предшественники. И все же настоящий обмен состоится. Весь наш опыт, все наши попытки подсказывают, куда идти. Мужчина и женщина начнут жить друг в друге, как человек в мире и мир в человеке. Перестать быть мужчиной и женщиной – конечная цель любви…

– Тебе надо это где-нибудь использовать, – отозвалась наконец Эмма Георгиевна. – Видишь ли, то, что ты излагаешь – это не повесть, как ты ее называешь. Мы дошли до середины, а действия почти нет.

– Не повесть. А что?

– Просто мысли.

– Просто?

– Да-да. Просто. Они тем и хороши, что «просто». Но мысли одно, а жизнь другое. Философия и литература, понимаешь?

– Что «философия и литература»?

– Ну, представь себе Гегеля, объясняющегося притчами. Для чего бы он стал это делать?

– А для чего он делал?

– Так, стоп. Начало «тупика»! Стараешься не пропускать именно начало. Останавливаешься в начале, сразу. Так?

– Так.

– Никуда не идешь. Просто стоишь. Ждешь. Да?..

– Да.

– Ход мысли меняется сам… – обычными своими приемами она понемногу вернула меня на землю… – Ты здесь уже месяц. Вот-вот домой. Дальше – сам. Пожалуйста, пока ты еще здесь, пока я рядом, потренируйся, последи за собой… Из твоих текстов выйдет толк, я уверена. Только с чем ты станешь работать: с улицами-проспектами или с тупиками – вот в чем вопрос.

– Я это уже однажды слышал.

– Море. Небо. Где в них тупики? Так и душа.

– Вы же не хотите сказать, что верите в бога.

– А это здесь ни при чем. Понимаешь?

– Понимаю. Нет, правда, понимаю.

– Вот ты сейчас понял. Был «тупик»?

– Нет.

– Понимаешь? И это?

– Да. Понимаю.

– Все образуется?

– Да. Эмма Георгиевна.

Приближался Новый год. В один из последних дней перед каникулами я ощутил ту пустоту обновления, в какой, может быть, главное – подозрение, что то же самое происходит сейчас и с другими. Я словно перестал видеть стены, окружавшие меня в моем каменном мешке, и увидел проспект. На уроках все получалось. Я больше не желал знать тупиков, я почувствовал наконец то, что, очевидно, изо дня в день чувствовали другие – беспроблемность. Здоровый оптимизм, казалось, уже не покинет меня. Это было замечено. На переменке я впервые за эти дни поймал улыбку в моем присутствии Веры Ивановны, отвернувшейся к окну, не учтя его определенных зеркальных свойств. Все забывается, успокаивается, у всего есть предел, мертвая точка. Вот и я успокоился. И еще кое-кто.

Марго удивленно подняла глаза на предлагающего ей пальто кавалера. Первые за две недели ее глаза. Я чуть его удержал… Зажмурившись, я ожидал, когда она, войдя в рукава, обернется, увидит такого меня, улыбнется невольно… Придя в себя, я ее не обнаружил.

Догнал… По свежему снегу мы скрипим в такт по пути к ее дому. Она с интересом поглядывает на меня.

– Как там Анна Сергеевна? – начинаю я, валяя дурака (о ее матери мы практически никогда не говорили).

И вдруг в ее насмешливо-строгих глазах я читаю: «Хочешь заняться Анной Сергеевной?» Отчего-то это меня ободряет. Вроде как мне ответили адекватно. Мы разом прыснули.

– Ты будешь всегда со мной, – сказала она. – Что бы ни случилось, где бы ты ни оказался, когда бы вдруг ни подумал, не осталась ли я без тебя, – не осталась. Главное теперь все не испортить. Я понимаю, будет выпускной, и в школе еще столько… Но, может быть, ты постараешься как можно реже попадаться мне на глаза?