– Мы устроим твою жизнь, малыш, – говаривала она, точно меня еще не существовало и она, как богиня-создательница, вдохнет душу в ком черной ямунской глины.

Следующие месяцы она приходила каждый день в три часа, после уроков. Сперва она явилась в полдень, но отец взмолился: пожалуйста, мэм, приходите, когда схлынет поток клиентов, и сзади, пожалуйста, мэм, чтобы не смущать дельцов, вы женщина, еще и монахиня, как же им при вас болтать о том, как они избивают жен и с кем из актрис не прочь переспать?

Каждый день до ее прихода я трудился не покладая рук, расщеплял специи на атомы, выкладывал в ряд чайные ситечки, с особой осторожностью брал коробки и ложки и ставил так, чтобы отец мог легко до них дотянуться.

Потом приходила Клэр, и мы садились на полуразрушенную, облепленную голубиным дерьмом бетонную лавку возле лотка, и я корпел над английским и хинди, над числами, буквами, изображениями буков и кубов, она ерошила мне волосы, обнимала, трепала за щечку, когда я отвечал верно, то есть каждый гребаный раз. Я отгонял глазевших на нас любопытных детишек, которым повезло меньше, чем мне. Я сознавал свои привилегии не хуже, чем обитатель американского пригорода. У них были джакузи и «БМВ». У меня была монахиня.

В первые недели я из кожи вон лез. Боялся, что, если хоть раз отвечу неправильно, она меня бросит. Найдет другого мальчишку, более перспективного. С приближением назначенного часа сердце мое билось все чаще, и я привычно думал: сегодня она поймет, что зря тратит на меня время, и завтра не вернется. Теперь я уже так не волнуюсь перед встречей с белыми.

Разумеется, она бы меня не бросила. Но мне все равно снились кошмары. Сейчас-то я понимаю: матери у меня не было, а потому и страхи мои объяснялись легко, и все равно по ночам я мучительно трясся от ужаса при мысли о том, что она найдет себе другого ученика или проект. (Стоило разок прочесть «Психологию для чайников», и вот до чего я додумался.) И каждый день, увидев Клэр, я наконец успокаивался. Она не уйдет. Уж я позабочусь о том, чтобы она осталась. По какой бы причине она ни выбрала именно меня – судьба, удача, мое сходство с тем, кто давно умер, – я удержу ее благодаря своему уму.

Мне нравилось даже просто сидеть с ней рядом. Не верилось, что она, белая, говорит со мной, прикасается ко мне, и я могу дотронуться до нее – до чего же легко я в те дни очаровывался европейцами! Если бы я мог дать совет себе ребенку, сказал бы: лучше проси у них денег.

Все эти месяцы она носила мне дешевые сласти, картофельные чипсы в пачках, украшенных фотографиями крикетистов и рассуждениями о победе, ластики, карандаши, точилки, мыльные пузыри. Тогда мне казалось, все белые – своего рода боги. Теперь-то я поумнел.

Наконец хоть кто-то обратил на меня внимание. На самом деле мне было не так уж важно, белая она или нет. Она уделяла мне время, никогда не раздражалась, отвечала на мои нескончаемые вопросы и всегда смеялась над моими шутками.

– Très bien, – говаривала она. – Très bien, mon petit chou[95], давай еще раз, – и порой, закончив занятия, негромко рассказывала мне о Франции, фильмах, сказках, которые слышала в детстве, а отец тревожно поглядывал на нас, побаиваясь и ее благоуханной мести, и того, что мне задурят голову представлениями белых о среднем образовании и бесполезности телесных наказаний. Привычный его прием – обольщение – к Клэр был неприменим. Она была образованна. Она лучше знала жизнь. Она была опытнее. К тому же дала пожизненный обет безбрачия. Перед ней он оказывался бессилен.

Будь это байопик, я умолчал бы о Клэр. Из-за нее белым стало бы неловко. Я бы сделал монтаж: детство, по вечерам я сбегаю из дома от побоев, чтобы урвать несколько драгоценных часов и позаниматься, учеба идет медленно, буквально ползет, но все-таки через несколько лет я осваиваю букву А. Так было бы честнее, реальнее, характернее для Индии. Зрители в кинотеатре аплодировали бы парнишке, который никогда не сдавался, в одиночку сломал систему и всего добился собственным трудом.