Не успел Николай покинуть подвесную люльку, как его место там занял братишка Костя – в отличие от Николая, горластый, требовал к себе повышенного внимания всех живущих в доме.

Рождение второго сына прибавило и Александре работы. Идя под венец, сохраняла много от девчонки – угловатость, неловкость, теперь она мать, налилась сочной женской силой. Лицо сгладилось мягким овалом, ярче засияли голубые веселые глаза. Голову украшала охапка русых волос. Как все молодые женщины, чаще заворачивала их на затылке узлом. Проявился и табельчуковский характер – легкий, уравновешенный, спокойный. Любила кухню, стряпанье, часто и подолгу возилась с тестом. Престольные праздники, воскресные дни никогда не обходились без печеного и жареного…

Братья, Николай и Константин, разные по характеру, крепко держались друг друга. Десять месяцев, разделявшие их, сравнялись где-то на третьем, четвертом году. Николай хрупкий, на остром худеньком личике выделялись глаза – внимательные, серые, почти синие. Не очень разговорчив, степенный в движениях. Во всем противоположность старшему – Константину. Крепыш, плечист, веселый открытый нрав не мешал ему на улице пускать в дело и без дела кулаки. Любил Константин петь. Горланил в доме и на улице.

Дети обживали все вокруг себя. Сперва двор и сад казался им обширным миром, полным таинственных шорохов, которые иногда вселяли страх. Чуть позже потянуло за калитку, где шумела полная жизни улица. Но она не только увлекательнее двора, но и опаснее. Копыта лошадей, колеса, пьяные, соседские собаки, а хлестче – мальчишки. Тут-то нашлось дело для зудящих кулаков Константина. Дрался отчаянно. Постоянно ходил в свежих синяках. Отец смирял его буйный нрав осуждающим взглядом, мать – подзатыльником, ставила в пример старшего.

– Ну, что ты за ребенок такой, – в отчаянии говорила мать Константину. – Посмотри на Колю – не задира, без синяков, рубашка всегда с пуговицами, не дранная.

Но Николая собственный пример не обольщал. Он-то знал, половина братниных синяков, дыр на рубашке – из-за него. После таких разговоров ходил сам не свой: стыдно перед братом. Однажды не вытерпел пытки:

– Мама, Костей невиноватый! В меня пулял грудками Никитка Воробьев, сапожников, вот он и подрался…

В драках завязывалась уличная дружба. Несчетно раз на дню подерутся и помирятся. Не поделят лавочку у дома, клок пыльной дороги, гайку, вынутую из песка, кусок проволоки. Крики, слезы. Разбегутся по дворам. А погодя – мирные пересвисты, отодвигаются железные засовы.

Постепенно в округе дома Щорсов сложился свой край. Напротив, наискосок – подворье Воробьевых, за садом – Плющ Митька, Глушенко Сергей, Науменко Вася. Поддерживали их Мороз Сашка, Ермоленко Степка, Прокопович Николка…

К годам 6–7 стало тесно и на улице. Манила река. Первое время не рисковали: преграждало дорогу кладбище. Даже клятвенные заверения Степки Ермоленко, жившего у самых могилок, – мертвяки, мол, среди бела дня не бродят меж крестов, – не помогали. Пробили обходную тропку – за болотом, железнодорожной насыпью. Долгий, неудобный путь… Но все решилось просто. Как-то напали гвоздиковские, переплыв на самодельных плотах, отступая, самые отчаянные, среди них и Константин, закрепились на могилках. С того боя и обжили самую короткую дорогу к реке через кладбище…

Семья Щорсов быстро росла. Каждые два года в доме появлялся новый жилец. Акулина, за ней Екатерина, последней нашлась Ольга…

И все же Александр Николаевич добился своего. В 1904 году он сдал все экзамены на права машиниста. Свершилось самое заветное! В самостоятельный рейс шел как на праздник. Новая тужурка с белыми железными пуговицами, фуражка с зеленым кантом, тайком купил и белые нитяные перчатки. Взять их постеснялся, да того и не требовалось. Не пассажирский поезд – товарняк. Состав попался сборный, расхлябанный. Старенький и паровоз, весь в латках, будто худое корыто. Какие уж перчатки! Покуда одолел за ночь свой перегон – на вершок покрылся копотью.