– Какой с утра был счастливый денёк, боже мой, солнышко и прохлада. Так нет – снова жара, снова дрянь, дрянь и дрянь, – сказал Алекзандер.

– Дело не в жаре. Хорошее настроение хорошо испаряется при любой температуре.

– Вот-вот. А на солнце особенно. Хочется ругаться.

Китри резко повернулась на стуле: – Их бьют?

– В смысле? – Паолиньо пытался навести порядок на столике.

– Честно скажите: через боль? Мучают?

Паолиньо видел, что по лицу Китри текут слёзы.

– Я не знаю деталей процедуры, но их, конечно, не бьют.

– Лжёте, мы знаем, что бьют разрядами.

Паолиньо повернулся к саду и, не глядя на Китри, легонечко что-то просвистел. В ответ похожей ритмической формулой откликнулась птица. Паолиньо повторил и получил отклик уже от нескольких птиц, потом еще раз, потом сменил мелодию – и невидимые сообщники просвистели вслед за ним.

– Зачем тебе женщина, Паолиньо, – сказал хриплым голосом Алекзандер, – тебе никто, кроме птиц, не нужен.

– А может, есть такие женщины – как птицы? Вот следующую птичку мы выведем уже вместе с Эли.

– Ну да, это ты так решил, а она, может, мечтает выводить слонов.

– Точно! А ты откуда знаешь?

– Это у них семейная тяга такая, к слонам: у слонов матриархат и на мужчинах они бревна возят.

– Их не бьют, Китри, это исключено. Этого просто не может быть. При этом, боль может использоваться информационно, как часть мужской жизни, как элемент трансформации.

– Ох, скоро на берегу ручья будет гулять слониха – и съест она весь твой садик.

Китри в перепачканном мятом платье и с растрепанной грязной головой встала и пошла к столу, налила чай из чайника в две чашки, отпила из одной, а другую понесла Паолиньо. Спросила: – Какое Вам принести печенье?

– Не пей, – крикнул ему Алекзандер.

– Думаешь? – глядя Китри в глаза, спросил Паолиньо.

– А что это вдруг за любезность? Феминистки – они бьются до последнего. До последнего мужчины.

Паолиньо оглядел чашку, посмотрел на жидкость и поставил чашку на землю, сказал: – Спасибо, Китри.

– Я поняла, Алекзандер, какие слова определяют Ваше настроение, – сказала Китри, – всё вокруг дерьмо, – вот ваши три главных слова.

– Не угадала, – ответил Алекзандер, – не три, а четыре. «Я люблю тебя, Китри» – вот эти слова. Не знаю, Паолиньо, что делать, как отчитываться, это может стать финалом.

– Имеешь в виду формулировку? – Паолиньо откинулся на стуле, – а знаешь, Алекзандер, истерика ведь вещь по определению женская и может трактоваться как свидетельство движения в правильную сторону. А? Именно вот такая, подчеркнуть это, именно истерика, независимо от её словесного содержания – это и есть первый успех и свидетельство начинающихся перемен, а?

– Ты серьёзно…

– Ну да…

– Хитё-ер. А что с этим чаем?

– В лабораторию. Увидим потом. Но это отчёт не меняет, тоже ведь женская вещь. А вы знаете, Китри, что раньше пили чай из блюдец? Из таких маленьких тарелочек, вроде тех, в которых было айвовое варенье. Наливали в блюдечко и хлюпали: хлюп-хлюп. Специально хлюпали, чтобы было слышно. Я пытался понять почему, но никаких объяснений найти невозможно, то ли им так было вкуснее, то ли это было знаком вежливости: пью ваш чай, хлюп-хлюп, и получаю великое удовольствие, хлюп-хлюп. Логика звуков ведь может быть самой необычной, как у птиц.

– Вам мало, что все вокруг и так вам хлюпают?

– А я ведь совершенно не считаю, что нужно противостоять партеногенезу, – вступил Алекзандер. – Пусть это и шаг к разделению человечества, но таких шагов было множество. Религия – это шаг к разделению, семья – обособление, государство – это границы. Эпидемии разделяли, войны, катастрофы разделяли. Разделение – это конкуренция и развитие. К тому же их уже три миллиона. Если б не так агрессивно, можно было бы…