Наш первый год подобен был измене:

Себе, другим, привычкам и словам;

Дотоле не встававший на колени,

Я их протер, в угоду только Вам.

И даже спьяну не тонувший в Лене,

Я в Вас погряз, в пучину, как в бальзам,

Навстречу сну в венерианской пене,

На волю прихотливейшим волнам.

Измена прошлому – обычная измена.

Как ни крути, планида – что полено.

Судьба окрутит скрюченным перстом.

И все вернется на свои началы.

Ну, а пока – измены да скандалы…

Наш год второй – то Э-дем, то Со-дом.

Наш год второй – то Э-дем, то Со-дом,

Кавказ и Волга, раны и микстуры.

От перевалов – в скользкий волнолом,

И с поездов – в недельные амуры.

Дедов наследие – за грош, за день вдвоем,

За пару литров местной политуры,

Чтоб на билет хватило, а потом

– Гори огнем: что деньги, что культура.

Последний день – который завтра день.

Покуда ночь – об этом думать лень.

Долги – на совесть лучших поколений.

Но вечный рай – прочитанный обман,

Билет был взят – и тем продлен роман

На третий год под горестные пени.

На третий год под горестные пени

Гудок вокзальный прогудел «не быть»,

В стене ль размазаться без слов и обвинений,

Не жить, не пить, – а впрочем, что ж не пить?

Шипеть незряче на людские тени,

Ползти, одну нащупывая нить,

Сквозь снег московских сумрачных метелей.

Не слышать – не смотреть – не говорить.

Перележать в сугробе до капелей,

Глядишь: жива душа в тщедушном теле,

И свет видать за почерневшим льдом.

Аэрофлот подъехал прямо к дому.

Был чемодан к тому давно готовый.

Четвертый год явился в новый дом.

Четвертый год явился в новый дом.

Кому-то Новый Свет, а нам – не ново.

Что ново русскому в сем мире? Он знаком

С яйцеобразностью строения земного.

«Любовь», «авось», а там – хоть «суп с котом» –

Залог Ивана, вечно молодого;

Забыть, что ведал, и пропить, притом,

Платова с Кантом, Ницше и Толстого.

Моя одна шестая – значит – вся!

Доехал бы, да баба на сносях;

Залез на пень, взглянул через плетень, и –

Вон там в песках скребется Поло Марк,

Колумб причалил… Нансен… Скотт… – Однак,

Нам пятый год вкруг глаз наставил тени.

Нам пятый год вкруг глаз наставил тени.

Житейский быт не скрыл свой грязный грим,

И ностальгическая легкость нототений

Не раз пригрезилась сквозь долларовый дым.

Скучать пришлось по Лене и по Сене,

По коктебельским холмам золотым,

По маме тоже… Новые явленья

Являлись нам под градусом иным.

То вспомнишь БАМ – в сабвее против бама,

А то – бичи на Брайтон-Бич упрямо

Знай, лезут в голову, меж негром и жидом.

Простых попоек с добрыми друзьями…

На пятый год остались нам – лишь снами.

Шестой восшествовал стахановскнм трудом.

Шестой восшествовал стахановским трудом.

То – за рулем, угрюмо сдвинув очи,

С отбойным молотом – едри его в кондом!

То – с трубкой в ухо за столом рабочим.

Я потом пробовал, и катом, и мытьем, –

В кармане рупь зеленый спать не хочет,

Я матом пробовал, так он меня – рублем!

И джин глушить не стало больше мочи.

Осталось главное – тот рай, что в шалаше…

Кошерный кот орет как оглашен,

Нерезаный, как голубой Есенин;

Спешат по трассам выблестки машин,

Шесть лет – шести цилиндров пережим.

Седьмой случился в день такой осенний…

Седьмой случился в день такой осенний…

В год Лошадей, Некованых Кобыл;

Лишь календарь отметил надпостельный

Долги, долги… Те помню… Те забыл.

Конец недели – значит Воскресенье;

Спи – не проспи, чтоб ужин не простыл.

Покройся плесенью натуре во спасенье.

Как камамбер – вот каламбурный сыр.

Домашнего бы съесть «наполеона»,

«Тройного» нет вкусней одеколона,

Блокаднику – в охотку суп с котом.

Под Рождество – гадать одна забота,

Семь лет прожить – не в поле мять кого-то.