Эти два комментария иллюстрируют крайние полярности ощущений, вызванных первым участием в квакерском собрании. Более нормальная реакция расположена где-то между ними, как, например, реакция молодого человека, которого во время его проживания у Друзей спросили, не хочет ли он пойти на собрание: «Не было никакого принуждения, и я пошел. Что-то произвело на меня впечатление, я не знаю, что». Подобным образом прокомментировала одна женщина: «Я инстинктивно знала, что пришла домой – именно там мне хотелось быть». Намного более сильная реакция была проявлена пожилым человеком, который встретился с квакерами в период «зрелого атеизма» своей жизни. Однажды в воскресенье он проходил мимо дома собраний Друзей и зашел туда. Его сразу ошеломило молчание: «Казалось, что молчание генерируется… Я ощущал, как будто оно сообща порождается собранием, распространяется по комнате, а затем возвращается ко мне, каким-то образом усиленное». Описывая общее влияние собрания, он добавляет: «Это было похоже на новое начало жизни. Я чувствовал, что не боюсь, и казалось, что я избавился от страха, которого прежде не сознавал».

Вероятно, нет ни одного другого элемента квакерской веры и практики, который свидетельствовал бы о таком анонимном убеждении среди Друзей, как собрание для богослужения. Поистине, он настолько сильно свидетельствует об убеждении, что Друзьям не считают нужным защищать или объяснять его. Однако в гуманистическом климате современности защита и объяснение необходимы. Я надеюсь, что из сделанной мной зарисовки описания квакерского богослужения ясна присущая ему простота. Но каким бы простым оно ни казалось, оно поднимает глубоко проникающие и далеко распространяющиеся вопросы о природе и значимости богослужения, о смысле жизни и ее цели. Именно к этим вопросам мы должны сейчас обратиться, рассматривая молчание, как основу богослужения.

Случайному наблюдателю, рассматривающему квакерское собрание со стороны, может показаться странным, необычным и даже глупым то, как люди проводят свое время. Ведь, собравшись вместе, группа людей сидит здесь, ничего не говоря, и также, очевидно, ничего не делая. Какие-то рыбаки в деревне на Западе Англии некогда графически выразили эту «здравомыслящую» позицию в своей приземленной манере: «Они, квакеры, просто приехали сюда, сидели и сидели, и никто ничего не говорил, пока, наконец, они все не умерли, и так все не прекратилось».

Будучи преданными драгоценности тишины, первые квакеры все же признавали, что сидеть молча и ничего не говорить – это не вполне нормальное человеческое поведение. Джордж Фокс, основатель Общества Друзей в семнадцатом веке, понимал это, когда писал: «Странная Жизнь для вас – приходить, чтобы быть молчаливыми; вы должны войти в новый мир». Это ощущение странности также находит отклик у Роберта Баркли, другого выдающегося раннего квакера, утверждавшего, что «не может быть ничего более чуждого человеческой воле и разуму, нежели это молчаливое упование на Бога».

Уильям Пенн, если бы он жил в современной Пенсильвании, вполне мог бы считать тишину даже еще более враждебной «воле и разуму» человека. Ведь в настоящий момент я пишу в мирной уголке недалеко от города Филадельфия, основанного Пенном 300 лет назад. Я часто слышу гудящий рев улетающих и прилетающих самолетов в аэропорте в нескольких милях отсюда, а также грохот поездов с ближайших железнодорожных путей. Звуки, печально свидетельствующие о нашей современной склонности производить излишний шум. Представитель прошлого поколения, Олдос Хаксли, описал это неудачное достижение двадцатого века, а ситуация еще ухудшилась с тех пор, как он написал: «Физический шум, ментальный шум и шум желаний – у нас записана история их всех. И не удивительно; ведь все источники нашей почти фантастической технологии превратились в оскорбление тишины». Мы можем быть благодарными за то, что наше поколение становится внимательным к разрушительному влиянию излишнего шума, как на душевное, так и на физическое здоровье, и постепенно привлекает ресурсы науки и технологии к решению этой проблемы.