– Сие гамит сплюшка, тюкалка, зорька, маханькая така совушка. Кубыть дремлет она, и дык вотде покрикивает, – пояснил Батанушко, явственно говоря о крике птички, и, кажется, огоньки, усыпающие его волосы и рубашку на спине, вспыхнули ярче, а может только призывнее. – А то ни кот мяукнул, а Дворовой, вельми он энту животинку радушно привечает. Да тока ты занапрасно тумкаешь, чё я ноньмо тобе защитник. Ужоль никоим побытом… Допрежь да… – раскатисто дыхнул дух, – а нонича не-а. Бытовал я допрежь хозяином избы и мене усе духи подчинялись, и ажно Дворовой. Да кланяясь мене, завсегда вашесть Батанушко величал, а нынеча як?

– Як? – торопливо повторил Павка, и сам не очень понимая, что сказал и с таким же трудом воспринимая больно заковыристую речь домашнего духа.

– Нынеча никоим побытом, – не мешкая, отозвался домовой и тяжело задышал, да зашмыгал носом, словно намереваясь зареветь. – Ноньмо усю власть я растерял и мене днесь токмо Батанка и кличут. А Волосатка, супружница значица моя, усё мене по горбу наведывает скалкой. Да таковая она воркотунья, ни як ни уймется, и усё веремечко брюзжит… брюзжит. Батанушко тудака, вода убегла… Батанушко сюдытка, мыши в подполе. Наипаче мене измотала, измучила. Вота ты б вознамерелся стать у доме бабушки хозяином. Ну, тамка по делянушке пособил, дрова поколол, у кур прыбрался… Гляди-ка, и я «означение власти» возвернул. Ужоль-ка поперед ухода из сего мира малешенько б побыл вашестью Батанушкой.

– Да, я, что… я готов, – не задумываясь, отозвался Павлик, не столько даже осознавая, как нужна бабушке его помощь, сколько просто ощущая обиду и горесть в словах духа. – Знал бы ты Батанушко, как несправедлив мой папа, – дополнил он, желая выплеснуть хотя бы ему, все накопившееся огорчение и, кажется, до конца не воспринимая речь домового. – Привез меня сюда, в эту глушь и бросил. А тут ну, совсем… совсем не чем заняться. Ни телефона, ни планшета, ни компа. Я даже не представляю себе, как смогу тут жить целых три месяца… Я тут умру от тоски, это так обидно, такая беда, такая несправедливость.

Батанушко внезапно остановился так, что не ожидающий того мальчик, рассуждающий о своих горестях, чуть было на него не наскочил. Впрочем, он успел сдержать шаг, качнувшись рядышком с духом вперед-назад, и скользящие по дорожке его тапочки воспринимаемо скрипнули, как и протяжно подвыла поверхность деревянного настила. Домовой также стремительно развернулся, и, вскинув голову, уставился на Пашу глазами наполненными слезами, поглотившими не только привычный цвет карих радужек, но и белок их окружающий. Потому мальчугану показалось глаза Батанушки стали теперь прозрачно-синими, полными, как морские воды. Домашний дух медленно поднял правую руку, и, направив ее в сторону соседнего двора и дома, едва проглядывающего в сумрачности ночи, срывающимся на рыдания голосом, произнес:

– Тамка, иде ноне стелятся лузи, стояла внегда изба твово прапрадеда Ильи, в ней допрежь жили и инаковые твои предки, да усё старшие в роду сыны. И им завсегда прислуживал я, абы семьи были боляхные, полные сынами. Старшой сынок егойный Петруша у той избе от свово рождения до почину жил. Усвой срок сынки да дочуры у Петруши народились видные да упавые, як подымутся поутру, дык песни и поют, трудятся. И усё у них во руках спорится, усё ладится. А я сижу за печищей и слухаю, аки они заливаются, ровно соловушки светлые.

Батанушко резко прервался и внезапно заплакал, и те крупные слезы, переполнившие глаза, сверкнув боками, скатились вниз на щеки, да проскользнув сквозь беленькие волоски, покрывающие их, словно нырнули на землю. И в ту же секунду глазницы домового почернели, точно это выкатились не слезы из них, а сами радужки. Голубые огоньки, сбрызнутые на волоски головы домового, опять же приглушили собственное сияние, лишь остались мерцать пару-тройку, не более того, искорок на мохнатых его бровях. И когда уже стало казаться, что вскоре погаснут и те малые крохи света, а Батанушко исчезнет, он вновь заговорил: