Тем более я знаю папу! Он такого вообще не признавал. Ну, всяких там слез. Вот, помню, когда тетя Ядя (наша соседка по этажу) умерла, мама сильно плакала, потому что она невозможно жалостливая женщина, а папа ей сказал, мол, нечего слезы лить. И что, наоборот, надо радоваться! Дескать, человек такую долгую жизнь прожил, а теперь ему сам бог велел отдохнуть.

А потом, когда умер Вензель – моя морская свинка, – мама снова плакала, хотя, между нами говоря, Вензеля она никогда особо не жаловала, потому что он, видите ли, вонял на всю квартиру своей клеткой. Но тогда она плакала. А я еще громче, потому что какая разница, кто чем воняет, если это твой друг. Мы же с ним два года в одной комнате жили. Конечно, я ревел, хоть мне и было тогда уже под восемь. А потом пришел папа и сказал:

– Что вы тут устроили белужий хор? А ну марш на кухню. Арбуз на столе остывает!

А я как услышал про арбуз, так еще громче заревел. Это же любимое блюдо Вензеля! А теперь уже всё. Потому что какой арбуз на том свете – в смысле на небесах?

Но папа и тогда нашелся. Сказал:

– Да чтобы ты знал, на том свете только арбузами и кормят!

А я такой:

– Что, правда? Арбузами?

Не то чтобы я сразу купился. Но папа и весь его вид – они были очень убедительны. А он еще, как специально, уточнил:

– Хомяков так точно! А свинок еще и дынями!

А Вензель же эти дыни еще больше арбузов любил. Обожал просто! В общем, я сразу успокоился и даже, кажется, рассмеялся, счастливый, что Вензель так хорошо устроился. Сейчас бы я, конечно, в такую чушь ни за что не поверил. Но тогда… Тогда бы я поверил во что угодно и даже в тот свет, лишь бы только Вензелю там было хорошо. Вот правда, мысль о том, что он сидит на какой-нибудь заоблачной лужайке и хрустит в свое удовольствие дынными корочками, – она меня просто к жизни вернула! И маму, как ни странно, тоже. Хотя она потом еще плакала, когда папа клетку из дома выносил. А я вот нет. Потому что у меня всегда был принцип по жизни – если не папе, то кому тогда верить? И я верил!

Безо всяких оговорок. И сейчас верю. Раз он сказал, что плакать незачем, значит, так оно и есть.

Плохо лишь то, что мне не восемь и никаких заоблачных лужаек нет. И я об этом уже знаю.

Вот близнецам хорошо. Они же еще не понимают ничего. Тот же Ерёма – сидит себе, рисует.

Я спрашиваю: что это ты там изобразил? А он так беззаботно – «цеточик». Цветочек, стало быть. А Сёма тут же:

– А у меня тоже ветоцик. Ка-а-асивый! Маме вот – лаз. И папе – ва.

Я сказал:

– Дорисуй еще один.

А сам подумал:

«Хотя зачем? Это же похороны!»

Но Сёма послушался и стал рисовать. Цветочки. Потом птичек. Ему стюардесса целый альбом принесла. А Ерёме раскраску. И мне еще, главное:

– Может, ты тоже что-нибудь хочешь?

С приклеенной такой улыбочкой.

А я ей мрачно:

– Виски со льдом!

Без «пожалуйста».

Ну а что она хотела услышать. Дайте и мне порисовать? Но вообще, видно, этого стюардесса и ждала, судя по тому, как скривилась:

– Ты несовершеннолетний!

Ой, я вас умоляю! А слово «шутка» она, интересно, когда-нибудь слышала?

Но я не стал уточнять. Просто смерил ее презрительным взглядом и сказал:

– Тогда просто лед.

И еще так подчеркнуто вежливо добавил:

– С колой, пожалуйста.

Она вздохнула и ушла. Но скоро вернулась с фантой.

А мне-то что? Фанта так фанта. Тем более я этот виски в жизни не стал бы пить. Он же воняет клопами!

– Спасибо тоже не скажешь? – насмешливо спросила стюардесса.

Я так понял, у нее на меня какой-то зуб. И сказал миролюбиво:

– Нет.

Такой еще отвернулся, чтобы и она поняла – вопросов к ней я больше не имею!

Но стюардесса оказалась на редкость непонятливой. Завопила чуть ли не на весь салон: