Жилище ужасное, как ни посмотри. Я стоял и думал: согласно Женевской конвенции, в нем нельзя даже военнопленных содержать. Дхоби терпеливо ждал ответа. В конце концов, я-то не военнопленный, – решил я. – Да и красть у меня к тому времени было нечего, так что тоже не страшно.

– Хорошо, – кивнул я хозяину-дхоби. – Я согласен, но прошу считать это актом добровольного умерщвления плоти – буду как Томас Бекет, который носил под одеждой кишащую вшами власяницу. Что-то мне подсказывает, что Беккет чувствовал бы себя у вас как дома, – пошутил я.

Но дхоби давно уже потерял нить моих рассуждений – по-английски он совсем не говорил. Он снова улыбнулся, послюнил пальцы и потер их друг о друга, красноречиво показывая, что плату следует внести вперед. Я достал мятую купюру и отдал ему.

Снаружи, всего в нескольких метрах от Ганга сидел на корточках молодой садху. Одежды он не носил, все его тело покрывала корочка пепла, заплетенные в мелкие косички волосы сбились в колтун, а на лице начертаны эзотерические символы. Дхоби почтительно поздоровался с подвижником. Приветствие, впрочем, осталось без ответа. Вместо того, чтобы поздороваться, подвижник достал свой чилам – маленькую глиняную трубку – и глубоко затянулся. Угольки в трубке на мгновение ярко разгорелись, и посвященный выдохнул густое облако дыма с характерным запахом марихуаны.

Первым делом я искупался в баке дхоби, чуть не сварившись заживо, а потом отправился гулять по улицам Варанаси.

В вестибюле фешенебельного отеля обнаружилось отделение банка, и там мне согласились помочь с переводом денег. По каким-то необъяснимым причинам за деньгами я должен был явиться в их калькуттское отделение. Потом я направился в полицейский участок – заявлять о пропавшем паспорте и ограблении в поезде. Тут мне пришлось пройти через унижение: около тридцати офицеров всех званий собрались послушать очередную историю об экспрессе Фаракка.

Вечерело. Я брел через маленькие рыночки в сторону гхатов и реки.

Свернув с относительно широкой улицы в пустынный переулок, я набрел на небольшие мастерские. В тесных помещениях, сгорбившись за ткацкими станками, сидели женщины. Среди них несколько молоденьких – едва за двадцать – но в большинстве своем немощные старухи. Все они носили простые белые сари. Никаких украшений. Некоторые были обриты налысо. Я уже слышал об этих всеми позабытых женщинах – вдовах Каши.8

В индуизме считается: вдовы находятся вне каст, нередко их называют колдуньями. Говорят, всякого, кто осмелится с ними заговорить, ждет великое несчастье. От них отказываются родные, отворачиваются даже самые близкие друзья, так что ежегодно они тысячами стекаются в Варанаси доживать свои дни. Лишь некоторые решаются наложить на себя руки – ведь самоубийство лишает надежды на достижение просветления.

Вы обязательно увидите их на людных улицах, на широких каменных гхатах – повсюду. Одни протягивают руку, прося подаяния, другие слишком горды, чтобы побираться. Те же немногие, кому удается найти работу, обречены на тяжелый физический труд в нечеловеческих условиях за мизерную долю тех денег, что платят обычным работникам. Но мало того, многие подвергаются еще и оскорблениям, насилию со стороны недобросовестных работодателей.

За одним из ткацких станков скрючилась молодая женщина. Лицо у нее будто окаменело, подушечки пальцев окрашены хной, нос крупный, на подбородке полумесяц шрама. Не осмеливаясь поднять взгляд, она изо всех сил старалась не отстать от остальных ткачих. Звали ее Девика. В тринадцать лет Девику выдали замуж за человека на двадцать два года старше, так что овдовела она рано. Три года назад, после смерти мужа свекровь обозвала ее колдуньей и выставила из дома.