Фитоняша готова терпеть что угодно, лишь бы увидеться со своей ненаглядной идеальной девочкой. Фитоняша даже радуется, что многочасовой процесс растянут, как жвачка, потому что она боится не узнать своей любовницы на холсте. Фитоняша крепко уповает на надежду, что на рисунке она окажется живее её самой.

Вскоре Гот скрывается за мольбертом. Совершает размашистые движения. Фитоняша сгорает от любопытства. Ей ничего не видно. Зато она уже привыкла к инородному предмету, не замечает цветочного стержня у себя в заднице. Её даже не волнует тот факт, что её трахает ароматный цветок. Она словно обращена в каменную статую.

– Слушай, я хоть и гимнастка, но подобной йогой ещё не занималась, – ломается девушка, когда время переваливает за полночь. – И вообще, что за поза такая странная? – отдувается она, но завороженный Гот не реагирует на её нытьё.

Он полностью поглощён тем, что творится под его кистью. А под его кистью творится натюрморт.

***

Фитоняша подбирает с пола разбросанную одежду и, ёжась, натягивает её обратно. Она, шатаясь, подходит к Готу и знакомится с его картиной.

– Это нечто челюстноотвисное, – констатирует она.

На полотне далеко не правдивые пропорции, да и поза несколько ломаная. Внешность Фитоняши скопирована только в общих чертах. Мелочи и детали её личика, параметры фигуры не использованы.

– Зачем ты заставил меня пресмыкаться перед тобой с цветком в заднице, если картинка далека от оригинала? Ты мог бы и без дрожащего манекена намалевать это чудо, – обижается девушка.

– Да, у меня не реалистичные картины. И не академические рисунки, – соглашается Гот. Рёбра его ладоней в густо-розовой красе. – Я смешиваю кубизм с экспрессионизмом, – объясняет он. – Что касается твоего присутствия, то… Я нуждался в постоянной эмоции, которую испытывал, глядя на тебя. Я срисовывал не твоё тело, а свои чувства, вызванные тобой. Я, скажем так, видел ментальное отражение. И моя картина – это аллегория на эмоцию. Её визуализация.

– Хм. Занятно. И какая же это эмоция? – фыркает Фитоняша.

– А разве не видишь? – ровно уточняет парень с розовыми руками.

Танцовщица ещё раз обращается к плоскому изваянию и, пригнув брови, сверлит его глазами-дрелями.

– Эм… – чешет плечо. – Уставшее высокомерие. Аристократичное заточение. Какая-то безысходность и мольба, скрываемая гордостью, – как-бы читает она, захваченная чем-то, что правдивей зеркала. – Хоть запечатлена и девушка, возникает неприятное ощущение, что это изображение неживой природы. Что перед нами не человек, а вещь, – пугается она. Фитоняшу притягивает акриловый кадр. Она чует, что находит ниточки, ведущие к ней самой. – В то же время сквозит такая природная натуральная пошлость, – облизывает губы. Девчонка, похороненная внутри неё, раздвигает занавески сознания. – И стиль, стиль… – сбивчиво торопится она. – Он схож с моим танцем. Если бы Vogue было можно запечатлеть, то именно так.

– Верно. Твой танец и есть гибрид кубизма и экспрессии, – подхватывает Гот. – Мы воспринимает жизнь одинаково, но по-разному её живём.

– Слушай, а как ты меня назвал? Ну, в смысле картину? – интересуется Фитоняша.

– «Ваза», – не задумываясь, отвечает Гот.

После Фитоняши Гот испытывает воодушевление и творческий подъём. В последней работе он акцентировался на «мёртвости» и поэтому не смог уделить достаточного внимания женской груди, которая сама по себе сюрреалистична и не нуждается в прикрасах, интерпретациях и маскировках.

Два дня Гот проводит около выпуклых покатых гор, под которыми зарыто сердце. Эти горы больше напоминают вулканы. Но наполнены они не лавой – молоком. Горячим, уже вытекающим из млечной поры и обливающим бежевую кожу. Но горы не простые и не золотые, а живые. У них есть рты. На каждой картине Гота есть раскрытый рот. И эти голодные отверстия требовательно тянутся к пище. Груди жадно сосут друг друга. Их жадность животная, дикая, необузданная. Они приподняты, вызывающе стиснуты и буквально разрешаются белой смесью.