13 июня назначается суд над Алексеем в составе 127 высших сановников государства. На следующий день царевича привозят в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, где еще в мае учрежден застенок. А 17 июня совершается уму непостижимое: в Сенате царевич подписывает написанные Толстым показания и по этим показаниям допрашивают с пытками (в Сенате!) в присутствии Алексея Лопухина, Вяземского, князя Василия Долгорукого и протопопа Якова Игнатьева – духовника царевича. Распространен слух, что царевич в сознании своей вины предался беспробудному пьянству (небезынтересно было бы знать, кто давал ему водку в каземате?).

19 числа царевича приводят в застенок и впервые пытают – бьют кнутом, добиваясь утвердительного ответа на заранее сфабрикованное обвинение: «…хотел учинить бунт и к тем бунтовщикам приехать (речь шла о поездке 1716 года по вызову отца к армии, расквартированной в Мекленбурге, до которой Алексей не доехал, сбежав в Вену. – В. Т.), и при животе отцове, и прочее, что сам показал и своеручно написал, и пред сенатом сказал: все ль то правда, не поклепал ли и не утаил ли кого?». 22 июня после посещения Толстого царевич «признался»: австрийский двор обещал помочь ему завладеть российской короной.

Но даже под угрозами и пыткой Алексей написал свои признания в сослагательном наклонении: «Ежели бы до того дошло, и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал и вооруженною рукою доставить меня короны Российской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наследства…» Признание, не заслуживающее ни малейшего доверия: не говоря уже о том, что в самых тайных документах венского архива нет никаких упоминаний, даже намеков на переговоры Алексея с императором или его министрами о вмешательстве в российские дела, полной нелепостью является предположение, что австрийский двор, хотя и недовольный действиями Петра в Германии и договором России с враждебной Австрии Францией, замышлял военные действия в пользу Алексея. Недаром один из умнейших людей петровской эпохи, в то время посланник в Нидерландах, князь Борис Иванович Куракин в своем меморандуме о положении дел в Европе писал в 1719 году, что «явным образом этот двор (австрийский. – В. Т.) никогда не выступит против России, разве под рукою будет одними словами помогать врагам ее, но ни войска, ни денег – не даст: первого по многим причинам, а вторых – потому что нет». И никаких серьезных представлений петербургский двор венскому и не подумал сделать, удовлетворившись отозванием Плейера – жест с обеих сторон чисто формальный.

А дальше… уже какая-то нечеловеческая, изуверская жестокость Петра. 24 июня суд из 127 человек, назначенных царем, приговорил царевича к смертной казни по заведомо сфабрикованному и ничем не доказанному обвинению: «Потому что из собственноручного письма его, от 22 июня, явно, что он не хотел получить наследства, по кончине отца, прямою и от Бога определенною дорогою, а намерен был овладеть престолом чрез бунтовщиков, чрез чужестранную цесарскую помощь и иноземные войска, с разорением всего государства, при животе государя, отца своего. Весь свой умысел и многих согласных с ним людей таил до последнего розыска и явного обличения в намерении привести в исполнение богомерзкое дело против государя, отца своего, при первом удобном случае». И в тот же день уже осужденного царевича снова пытают в застенке. Пытают его – теперь уже в последний раз – и 26 июня, с 8 до 11 утра. Присутствуют Меншиков, Яков Долгорукий, Головкин, Апраксин, Стрешнев, Толстой, Пушкин, Шафиров, Бутурлин и… сам Петр. И «того ж числа, по полудни в 6 часу, будучи под караулом, в Трубецком раскате, в гарнизоне, царевич Алексей Петрович преставился».