– Уж не больна ли мадам Деге? – сказал старший из музыкантов, шестнадцатилетний Бальдони. – Я схожу посмотреть.

Он поднялся в контору отеля, служившую одновременно комнатой хозяйки. На его стук в дверь никто не отзывался, в то же время Бальдони услышал, что с внутренней стороны кто-то запирает задвижку. Тогда он нагнулся и заглянул в замочную скважину. Его глазам представилась следующая картина: на полу лежал труп госпожи Деге, а в зеркале он увидел отражение человека, рывшегося в комодах. Маленький итальянец проявил редкую находчивость и присутствие духа. Дверь конторы открывалась внутрь, и он крепко привязал ее за ручку к перилам лестницы веревкой, случайно оказавшейся поблизости, затем бегом спустился вниз.

– Продолжайте играть, – сказал он товарищам, – а я сбегаю за полицией.

Спустя несколько минут он вернулся с двумя полисменами, которые накрыли Фрея и Ривьера как раз в ту минуту, когда они выворачивали карманы своей жертвы.

В деле Ривьера была одна курьезная особенность, он всегда боялся совершить убийство, так как принадлежал к той категории негодяев, которые заранее взвешивают последствия преступления и решаются идти только до известного предела. В этом несчастном приключении, – как он сам говорил на суде, – в которое его вовлек Фрей, он заранее рассчитал, что не станет убивать, а только будет держать жертву. Но именно этот холодный предательский расчет так возмутил присяжных, что они признали его – и вполне основательно – одинаково виновным с его сообщником Фреем…

В третьем часу утра я встретил господина Тайлора у дверей сыскного отделения, и мы сели в традиционное ландо, в котором с незапамятных времен начальник сыскной полиции ездит на совершение смертной казни. Почему начальник сыскной полиции, которому в обыкновенное время предоставляется полная свобода брать фиакр, должен пользоваться этим ландо, отправляясь на печальную церемонию, мне никогда не удалось узнать, хотя мне самому раз двадцать приходилось ездить в том же самом ландо и с тем же кучером. Достигнув улицы Рокет, мы увидели несколько любопытных, сдерживаемых жандармами. Экипаж миновал заставы, и мы въехали на площадь, слабо освещенную мерцающим светом газовых рожков. Кое-где мелькали группы журналистов, а посредине площади какие-то блузники, с фонарями в руках, устанавливали «машину», как выражался господин Дейблер.

Палач был уже на своем посту. Испытывая прочность подмостков, он разговорился со мной. Он уже знал, кто я, и из моей биографии, печатавшейся тогда в газетах, он узнал, что я родом из Ренна.

– Я долго жил в Ренне, – говорил он мне, – во времена империи я там служил.

– Как! – воскликнул я. – Значит, это вы были палачом в Бертани до тех пор, пока эта должность не была упразднена в провинциях?

– Да, сударь.

Целый рой воспоминаний детства сразу нахлынул на меня. Реннский палач жил в маленьком уединенном домике на улице Пре-Перше. И каждый день, отправляясь в коллеж и возвращаясь назад, мы должны были проходить по этой улице, но предпочитали делать большой крюк, лишь бы не видеть домика палача, в особенности в сумерки, так как нам казалось, что это проклятое жилище переполнено призраками, держащими в руках свои оторванные головы. Мы никогда не видели палача, но в одной книге, полученной мной в награду, была раскрашенная гравюра, представлявшая казнь графа Сен-Поля при Людовике XI. На ней палач был изображен мужчиной колоссального роста, в красной одежде и с огромным топором в руках. Таким я представлял себе палача, – и вдруг этот жалкий господин Дейблер оказывается палачом!