Отъезжая, Дьоллох все-таки не утерпел, обернулся. Не было Долгунчи среди танцующих, не было на Тусулгэ. Взгляд задел фигурку маленькой девочки с хвостиками-косицами. Она сиротливо стояла за новой коновязью.

Напрасно Дьоллох накричал вчера на дочку Силиса. Если когда-нибудь она простит его и подойдет, он, может быть, покажет ей несколько простых приемов игры на хомусе. Или даже сочинит для малявки веселую песенку. Айана – не Долгунча, которой нет дела до мальчишки-калеки, возомнившего себя непревзойденным певцом…

Аргыс остановился у сосны с коровьим черепом на верхней ветви. Так же, как Сандал ежедневно поднимался на вершину Каменного Пальца, Хорсун заимел теперь обычай раз в месяц посещать могилу жены и сына. Но если жрец не делал секрета из восхождений, то багалыку приходилось скрывать свою привычку. У людей саха не принято часто думать о мертвых, ходить к ним и тем более разговаривать.

Началась десятая весна после страшной Осени Бури, когда Сандал выжег в сердце Хорсуна полыхающие огнем слова: «Она умерла. Я похоронил их вместе. Твою жену и твоего мертворожденного сына». Десятая зеленая весна, которую не видят очи-звезды Нарьяны. Жизнь без нее, без любви и счастья, понемногу стала обычной. Уже не было дергающей надрывной боли. Осталась лишь печаль, тонкая и светлая, словно луч света в вечно пасмурный день.

Ушли нескончаемые бессонные ночи с редким беспамятством, ушел сон, рушащий между Хорсуном и Нарьяной смолу вороненого ливня. Воспоминания затягивало ряской времени, и лишь чуткая дрема наполнялась милыми призраками: Нарьяна подметала щепу перед камельком заячьей лапкой; Нарьяна выглядывала и улыбалась из-за занавески; Нарьяна качала на руках ребенка… Обращенное внутрь горе превратилось в зябкое одиночество и засело в багалыке ржавым гвоздем.

Иногда Хорсун ловил на себе тоскующий взгляд Модун. Он знал – она скучает по мужчине из-за здорового женского желания, и отводил глаза, чтобы не смущать ее. Мужчин вон сколько – любого кликни, прибежит, выбирай, кого хочешь. А с багалыком воительницу связывали иные узы – общая память о дне, из которого выросли ее мужество и его непреходящая печаль. Эти узы крепко-накрепко сплелись в прошлом, из них нельзя было свить веревку другого притяжения. Впрочем, Хорсун и не думал о новой любви.

– Сколько можно горевать о том, чего не вернуть? – говорили друзья. – Одному жить – все равно что на голых жердях спать. Женись!

Но Хорсун решил еще в памятный год Осени Бури: пусть на нем завершится его орлиный род. Подобной Нарьяне ему не найти.

На могиле жены и сына Хорсун поставил сруб с крышей, похожей на перевернутый арангас, с двумя выступающими вперед балками. Вырезал на концах балок обереги – головы лошадей, как на перекладинах опорных столбов юрты.

Аргыса не надо было сюда направлять. Только повернешь к горам, верный конь сразу шел по набитой тропе и замедлял шаги у того места, куда хозяин складывал в кучу сухие березовые ветки, отслужившие срок. Эти ветки, всегда новые, Хорсун бросал поперек тропы. Зимой он разводил из них костер.

Багалык садился на приступку сруба и начинал рассказывать о своей жизни. Так он искупал вину перед женой год за годом. Месяц за месяцем, капля за каплей. Он говорил слова, которые Нарьяна никогда не слышала от него при жизни. От этих нежных и пылких слов оживали и начинали тихо реять над его головой омертвевшие лучи-поводья.

В этот раз, виновато поглаживая серебристое дерево сруба, Хорсун силился говорить как можно спокойнее. Он опасался, что голос его будет звучать неискренне.