– А как она выбирает?

– Не спрашивай у меня, спроси у любви, – шепнул Силис, притягивая жену к себе.

Малость еще повздыхав, Эдэринка пригрелась на его широкой груди.

«Силис прав, – думала она. – Разве любовь предупреждает сердце, входя в него? Любовь не стучится в дверь, не нуждается в дозволениях…»

«Разве не любовь делает сердце счастливым?» – думал Силис и, после привычного укола счастья от близости жены, трепетал от невыносимой мысли, которой боялся больше всего на свете – потерять Эдэринку, не спать с ней, не видеть ее, не слышать, – что было бы несовместимо с жизнью.

Эдэринка уже безмятежно спала. Если бы кому-то вздумалось поинтересоваться, сколько благословенных весен ее ночная душа покоилась вот так, слева на родной груди, она бы не вспомнила. Эдэринка не смогла бы уснуть без привычной колыбельной песни, мерно и приглушенно, словно ритм маленького табыка, из ночи в ночь стучащей в ее правое ухо. Ничто не сумело бы дать и не давало успокоения накатывавшим изредка тревожным думам Эдэринки. Ничто, кроме этого невозмутимого, всепобеждающего стука.

В сердце Дьоллоха падал колючий снег. На другой день он подошел к Тусулгэ только к ночи, когда жрецы открыли березовую изгородь и выпустили жертвенных лошадей попрощаться с родным табуном.

В честь весеннего обновления старшины поставили свежеструганную коновязь на месте ветхого, покосившегося столба. Позже его отнесут в рощу и уложат в рассоху старой березы – закроют отдушину праздника.

После вчерашнего состязания Дьоллох стыдился смотреть на людей. Они, наверное, жалели его, побежденного… Но непослушные глаза скользнули по толпе, надеясь приметить высокую девушку в белом платье, с черным дэйбирем в руке.

У трех коновязей тихо заиграли кырымпы, провожающие лошадей. Ни Долгунчи, ни ее помощников не было видно. «Вот и хорошо», – подумал Дьоллох, подавив разочарование.

Сандал окропил кумысом костер:

– О вы, рожденные стоя, четвероногие дети! Мы, люди, о том не забыли, что выкормлены вместе с вами! Летите, свободные! Кы-ый!

– Кый, кый! – закричали люди, взмахивая белыми мужскими и темными женскими дэйбирями.

Троим сопровождающим накинули белые мантии, подали березовые хореи. Подвели трех оседланных коней с притороченными кумысными бурдюками и переметными сумами, набитыми провизией. Будут ехать не спеша, не нарушая независимой ходьбы благородных животных. Только отстающих кобылиц, привлеченных хвощами в падях, поторопит свист хорея, а сам хорей не коснется крупов. Проводники отведут косяк на девять ночлегов пути и останутся в девятом месте до новой луны, чтобы лошади привыкли к незнакомым пастбищам. Потом отправятся обратно.

Если лошади все же вернутся, никто не станет их гнать, не поднимет на них преступную руку даже в голодный год. Отныне свободные, они будут жить на просторе столько весен, сколько даст Дилга.

…Умолкли кырымпы. Народ собрался в круг для священного хоровода. Далекие предки, не знавшие греха власти над другими существами Земли, танцевали осуохай под пешим небом в то счастливое время, когда все создания жили в согласии друг с другом.

Хором вторя припеву зачиналы, пляшущий круг задвигался посолонь, объял алас солнечным кольцом единения всего со всем.