– Вы поранились? – спрашивает Сабина, разглядывая его. Из соседней палаты ей поступил вызов о том, что лежащий здесь пациент ведет себя шумно.

Вместо ответа юноша улыбается ей. Улыбка эта словно оторвана от остального лица, будто кто-то взял да и разрисовал фотографию, слишком сильно надавливая на бумагу и оставляя на ней грубые мятые разрывы.

Предчувствие зарождается где-то в глубине солнечного сплетения, проходится по всему телу волной слабости и, наконец, ржавой проволокой забивается в горло. Сабина знает, что что-то произойдет. Видит это в ломаной позе и тусклом блеске глаз человека перед собой. Это знание наполняет смутной тревогой, но оно же дарит скручивающий узел предвкушения, которому сложно сопротивляться.

Это и есть то, что другие называют жалостью? Кажется, нет, но ей сложно подобрать другое определение.

На мгновение приходит мысль, что парень совсем молодой, пусть и успел прославиться. Его руки измазаны в чернилах, которыми он пишет музыку, талантливо, а быть может, и гениально – так ей говорили. Пальцы до сих пор в царапинах и воспаленных пятнах ожогов. Должно быть, двигать ими больно.

Почему-то это кажется красивым.

Сабине удается заснуть лишь на час с небольшим до того, как зазвенит будильник. Некоторое время она просто лежит в кровати, слушая звуки раннего утра: пошаркивания метлы дворника, убирающего с дорожек мусор и опавшие листья, дребезжание ветра о створки окна, чьи-то отдаленные голоса. Мысли беспокойны и текучи, не задерживаются на чем-то одном. На ум приходит то предстоящая жизнь в поместье, то голос Александра во время последнего их разговора, то Андрей, обезображенный потерей. Потом, словно утопленник из водной толщи, проявляется образ Маши.

Фотография, присланная неизвестным.

«Тебе понравилось?»

Сабина поворачивается на бок и зарывается лицом в подушку, пытаясь отогнать навязчивое видение. Кажется, оно и не оставляло ее ни на мгновение за всю эту ночь и только пряталось меж случайных снов, продолжая грызть ее изнутри. Вдруг совсем другой человек проглядывает из-за мыслей о смерти медсестры, и девушка на кровати замирает без движения.

Нет.

Она не будет думать. Она не будет вспоминать.

Они с Чиркеном договариваются, что он встретит ее на съезде с главного шоссе. Вчера мужчина выразил неприкрытое воодушевление, когда она позвонила сообщить, что принимает его предложение, и эта радость взволновала ее до глубины души. Девушке тягостно оттого, что она не решилась объяснить всю подоплеку ситуации, в которой оказалась, и истинные причины, подвигнувшие ее согласиться на новую работу, в то время как такое незнание могло сослужить дурную службу для них обоих. Однако раскрыть кому-то угрожающий интерес убийцы, который тот проявил к ней, было бы и вовсе невозможным. Сабина понимает, что поступает в каком-то смысле малодушно, но утешает себя тем, что в раскинувшемся на отшибе поместье никакой неизвестный не сможет добраться ни до нее самой, ни до кого-либо из ее новых домочадцев. Не зря Чиркен описывал свои угодья как почти оторванные от цивилизации.

Сначала мужчина настаивал на том, чтобы забрать девушку от ее дома, но она отказалась. Череда последних дней оставила свой отпечаток, и то, что раньше показалось бы безобидным совпадением, теперь заставляет Сабину чувствовать неуверенность. Если это не плод встревоженного сознания и за ней действительно следили, то будет благоразумнее, если никто не увидит, с кем она уезжает и куда направляется.

«В конце концов, лучше быть перестраховщицей, чем очередной жертвой», – размышляет девушка, садясь на междугородний автобус, направлявшийся в соседнее поселение.