На следующий день, как и обещала, захожу со своими листочками в палату на семь человек, а там всего один остался – с сильным переломом, и около него мамаша его сидит.

– А где (говорю) мои слушатели?

– Выперли их всех (сказал он мрачно).

И тут, с опаской взглянув на мамашу, произнес осторожно:

– В смысле выписали…

Мамаша замахнулась на своего сына-инвалида и говорит:

– Выписали, ага. Как же. Выперли за пьянку! У, ирод! (Она опять замахнулась на сына.)

Тут в палату зашел полуголый мужик и говорит:

– Зато вот меня взяли. Меня Василием зовут (он галантно ко мне наклонился). У меня – видите – ребра сломаны: а я в очереди стоял. И вот дождался. И все благодаря вам!

Я удивилась: при чем тут я?

А Василий говорит:

– Они все утро кричали: щас писательница придет, рассказы будет читать! И по этому поводу бутылку припасли. Но не дождались вас и сами выпили. А тут пришел главврач и сказал, что ему тут пьяные не нужны. Они стали оправдываться, что ждут писательницу, а главврач покрутил пальцем у виска, сказав, что Донцова по палатам не промышляет, и всех выпер. Честно говоря, я им тоже не верил: а оказывается, вы и правда пришли.

Мамаша инвалида посмотрела на меня внимательно и говорит:

– Вы че, и правда этим алкашам свои рассказы хотели почитать?

Я кивнула.

– Про че рассказы-то хоть? Про любовь они не любят…

– Да не, не про любовь. Скорее, про жизнь.

Инвалид со своей кровати тут же откликнулся:

– Вы же говорили, что там и про пьянку будет?

Мамаша поджала губы и говорит:

– Все ясно. Одна шайка.

Василий вдруг говорит:

– Оставьте мне почитать. Я книги люблю. Пикуля всего прочитал.

Я говорю:

– На Пикуля я мало похожа.

– Эт точно (произнесла мамаша с презрением, окинув меня взглядом).

– Разберемся (сказал Василий). Я вам завтра верну ваши рассказы.

Назавтра я, посетив маму, пошла к Василию забрать свои листочки. И у нас с Василием состоялся такой разговор.

Василий, которому «Иваныч зачем-то ребра поломал кочергой на даче после пяти бутылок беленькой», встретил меня холодно.

– Ну как? – спросила я из чистого любопытства, поняв по его виду, что мои рассказы не произвели на него особого впечатления.

– Если честно, – сухо произнес Василий, – так себе. Не понравилось. Пикуль лучше пишет.

– С Пикулем, конечно, мне трудно тягаться, – согласилась я.

– В том-то и дело! – вдруг обрадовался моей скромности Василий. – Пикуль, он пишет… ну… в общем… ну… как это сказать?

– Возвышенно? – подсказала я.

– Во! Серьезно он пишет, про исторических персонажей всяких там, царей и прочее. А вы про каких-то алкашей типа Иваныча, который мне ребра зачем-то переломал. А этот Колян ваш – вообще какой-то несусветный (он так и сказал – «несусветный»). Че ему надо-то? Какую-то херню несет, разве что не дерется, как Иваныч… Философ, ептить… Кому это надо – еще и читать про это? Такого и в жизни навалом. Я вот и фильмы не люблю про деревню – ну ее! Все пьяные и дерутся: что хорошего-то? Я вот механик, на работе меня уважают, даже бригадиром одно время был. Сам я не сильно пьющий и этого беспредела не люблю… А у вас, к примеру, соседи зачем-то подрались в день рождения Пушкина. Мне даже Пушкина стало жаль – как и участковому, про которого вы пишете: я все внимательно прочитал, я человек обстоятельный. Прав участковый: могли бы хотя бы в его день рождения драться не так сильно или вообще не драться. Безобразие!

– Ну, хоть что-то понравилось? – спросила я с робкой надеждой (кстати, я не смеюсь, мне важно, чтобы простому человеку было понятно).

– Одна вещь, – сказал Василий задумчиво. – Про этого министра, который хуй запретил. Я даже вслух прочитал: все смеялись, хотя (Василий покосился на кровать у окна, где дремал какой-то старик, и перешел на шепот) – Лексеич серьезную операцию перенес, и лет ему немало…