– Два? – переспросил тот, для пущей наглядности показав два пальца. – Como no, signor!

– Потешный парень, – улыбнулся Жерар. – Вообще у меня слабость к итальянцам – вот у кого учиться жизнерадостности! Правда, воевали они плохо. Приблизительно как мы в сороковом.

– Правильно делали, – сказала Беба, – если бы все плохо воевали, не было бы никаких войн. А что, Херардо, в Корее еще дерутся?

– Кажется, да. А вот и наш вермут. Ну, Беба, за дружбу?

– За дружбу. Постойте, согните левый мизинец, вот так. У нас такой обычай.

Они выпили, зацепившись мизинцем за мизинец, – на вечную дружбу.

– Теперь мы друзья, – засмеялась Беба, – даже можем быть на «ты».

– В самом деле? Тем лучше, я этих церемоний не люблю. Эй, ты! – подмигнул Жерар, состроив хулиганскую рожу.

Беба опять заразительно засмеялась.

– Ну, будем доедать нашу пиццу, она уже совсем остыла.

– Я не хочу больше. Херардо, а что там, в этой Корее? Из-за чего они подрались?

– Понятия не имею, – пробормотал Жерар с набитым ртом. – Там вообще сам дьявол ничего не разберет… кто-то кого-то освобождает.

– В Линьерсе, где я живу, в прошлом году был митинг. Прошли слухи, будто наши хотят послать в Корею один батальон, так коммунисты устроили митинг. Такая драка была, полиция их разгоняла, прямо ужас. У нас там все стены исписаны: «Янки, вон из Кореи!»

– Значит, там тоже янки?

– Ты лучше скажи, где их нет!

Беба тщательно вытерла пальцы бумажной салфеткой и допила свой кока-кола.

– Мне янки не нравятся, – сказала она, сделав гримаску, – фильмы у них хорошие, особенно если про ковбоев, и музыка хорошая, а сами они противные. – Она взглянула на часики и ахнула: – Санта Мария, без десяти два! Херардо, я лечу. Так завтра не приходить?

– Завтра можешь позировать на пляже. Ну, счастливо.

– До послезавтра, Херардо. И еще раз спасибо за это! – уже отойдя от столика, она показала Жерару сумочку и, сделав на прощанье ручкой, выбежала на улицу.

Жерар усмехнулся, вылил в стакан остаток пива из бутылки и стал медленно набивать трубку, щурясь на висящую напротив рекламу ликеров «Болс» – голландец в национальном костюме и ветряные мельницы. Следуя бессознательным путем ассоциаций, его мысли скользнули на голландскую живопись, на рубенсовских женщин, на старого греховодника Руффо, на «Вакханку». Что хорошо – то хорошо, это будет вещь. Он откинулся назад в затрещавшем плетеном кресле и сладко потянулся, сцепив пальцы на затылке, охваченный радостным ощущением творческой удачи и яростной жажды работать – работать без отдыха, до изнеможения.

В подъезде ему опять встретился портье.

– Еще раз здравствуйте, дон Хесус, – весело сказал Жерар и, уже на полпути к лифту, обернулся: – Кстати, как чувствует себя Анита? Надеюсь, лучше?

Портье бросил полировать суконкой и без того начищенную до золотого сияния львиную морду и печально взглянул на Жерара.

– Боюсь, что нет, – покачал он головой.

– В чем дело? – спросил тот, возвращаясь.

– Вчера был доктор, – медленно сказал портье со своим чуть шепелявым акцентом уроженца Галисии, – он сказал, что у нее слабые легкие, что ее нужно отправить в горы – есть такие детские колонии, в Кордове, – но это стоит денег. Я получаю четыреста песо, сеньор Бусоньер, жена зарабатывает не больше трехсот, мы не можем отправить Аниту в эту колонию… Но я думаю, он может ошибаться, этот доктор, у нас в семье не было никого со слабыми легкими…

– Надо полагать, в Испании другой воздух, дон Хесус.

– Но ведь доктора часто ошибаются? – с надеждой спросил портье.

– Безусловно. Безусловно. Вот что, дон Хесус, – Жерар решительно взял его за пуговицу, – вы не пробовали обратиться с этим делом в фонд социальной помощи?