Через неделю, наконец, меня вызывают, руки за спину, по коридору, в комнату тихую заводят. Кондишин, офис, почти свобода. Снимают наручники, мерцает монитор на стенке. Старенький судья на экране, бумаги рассматривает.

– Так… Мистер Давидофф… – Глядит из-под очков устало… – Деньги есть?

– Деньги? Только те двадцать восемь тыс…

Он поднимает руку. Хватит, мол.

Стою, жду, он шуршит бумагами.

– Двести тысяч долларов bond. – Захлопывает папку, экран гаснет.

Мне надевают цепи, ведут обратно в казарму. «Двести тысяч выйти под залог?!» Вхожу в зал, народ галдит, играет в теннис, смотрят ТВ, спорят, хохочут, будто эта жизнь – норма… сидеть тут запертым в серой коробке с незнакомым преступным людом и без понятия, когда белый свет увидишь.

Еще одна неделя прошла в ожидании. Шестнадцатого апреля, в семь утра, когда ещё все были заперты в клетках, донесся голос из спикерфона:

– Давидофф! С вещами на выход! Пять минут на сборы!

Я метнулся вниз с верхней полки, Джесси тоже вскочил.

– Чува-ак! Ты идешь домой! – вскричал он. – Домо-ой! Ты идешь домой!

– Откуда ты знаешь? – Я в недоумении, не может быть…

– Домой! – кричит Джесси, аж скакать начал на здоровой ноге. – Когда объявляют: «с вещами на выход, это значит: домо-ой»!

Собираю вещи дрожащими руками… Какие у меня там вещи? Пару книг и кружка пластиковая, что мне тот же Джесси подарил. Отдаю ему свое богатство, стою в оранжевых тряпках у дверей. Джесси мне советы дает, что делать на свободе. Первое: «сразу же в аэропорт и вон из Америки»!

Двери открываются. В зале тишина, все заперты. Выхожу в сопровождении охраны, оглядываюсь: в окошечках лица зэков, с грустью глядят мне вслед. Кто-то даже рукой помахал.

Выходим в коридор, двигаемся к приемной, там, где оформляли три недели тому назад. Впереди, через прозрачные двери вижу тех двух федералов в пиджаках. Чистенькие, бритые, в черных костюмах, видимо, позавтракали отлично этим утром, может даже в Старбаксе капучино заправились. Стоят молча и с иронией глядят на меня.

Заводят в раздевалку, выдают гражданские вещи. Снимаю оранжевое тряпье, переодеваюсь, а надежда между тем растет и крепнет: «ведь в гражданское переодеваюсь, в свои собственные… джинсики, футболка синяя, свитерок… может все-таки на волю? Они меня, наверное, только до машины подвезут, которая где-то тут на стоянке неподалеку… Да, это ведь справедливая страна, разобрались в моей невиновности, сейчас извинятся, отвезут к машине, вернут документы, вещи, деньги, пожелают удачи… Да, так и будет.»

Выхожу, даже хочется улыбнуться старым знакомым – робкая надежда таится… Но мне, вдруг, велят повернуться лицом к стене, руки за спину, щелкает холодный метал, наручники вонзились в запястья. Берут под локти, выводят в ангар, заталкивают в серую машину.

Ехали около часа по хайвэю. Я, скрюченный на заднем сиденье в наручниках, сдавливающих запястья; один федерал рядом, пистолет поблескивающий из-под-пиджака. Второй – за рулем. Они неторопливо переговаривались, рассказывали о том, сколько у них уже было арестов за прошлый месяц и как это всё нелегко… Особенно в конце месяца. «Еще сорок пять человек надо арестовать, чтобы выполнить месячную квоту. А как успеть за три дня…» А я смотрел в окно на вольных людей, едущих куда-то в своих автомобилях, не подозревающих, вероятно, о своих свободах и не думающих о том, что в любой момент их могут арестовать, чтобы выполнить «квоту».

Приехали в здание суда Кливленда. Ворота ангарные поднялись со скрипом, въезжаем в темный гараж. Боковая дверь в стене неприметная, вхожу в лифт, лицом к стенке. Стою в отдельном отсеке с решетками. Оказывается, тут даже в лифтах есть тюремные камеры.