В карцере я, как и раньше, много думал о неприятностях, доставленных родным. А тут еще Милко привезли из Киева, и я с омерзением подумал, что теперь будут теребить моих старых знакомых, да еще в разных городах. И чтобы избежать этого, я сознательно дал Леканову зацепку, чтобы они могли в чем-то меня наконец обвинить, а не дергать в Москве, Киеве, Ленинграде беспомощных стариков. Я уже не помню точно, какой была эта зацепка. Кажется, она была связана с книгами. Через много лет, знакомясь с моим делом, адвокат Татьяна Георгиевна Кузнецова нашла это место и спросила меня, почему я хоть немного, но помог себя обвинить. Я ответил для краткости: шантаж. Но на самом деле была жалость к друзьям и уверенность в том, что добиться справедливости невозможно, из тюрьмы они меня уже не выпустят, и лучше сразу дать им возможность сфабриковать дело, состоящее в чтении книг и знании русской литературы, которую они считают антисоветской.

Из карцера, где я провел дней десять, я попал в новую камеру – теперь уже тщательно подобранную. Там были люди, шедшие по более серьезным, чем золочение куполов и кража шапки, делам. Самым достойным был Юра Анохин, автор стихотворения в поддержку восставшего народа в Венгрии, прочитанного на собрании в Московском университете. За это он уже получал срок. После отставки Хрущева его не только освободили, но и реабилитировали, так что теперь он сидел с нами как бы по первой «ходке».

Был еще какой-то инженер (нефтяник, по-моему), который из ревности убил свою жену, нанеся ей множество ножевых ударов; мы с ним были сперва в хороших отношениях – интеллигентный мужик такой, московский.

Был один опытный уголовник, который умел договориться с охраной, с МВД. Он рассказал мне, как можно, опустив смятую монету в автоматическую камеру хранения и сделав ее неработающей, узнать, какой номер на действующей камере наберет человек, оставляя свой багаж. Мне было очень интересно – я надеялся, что когда-нибудь начну писать детективы. Был один высокий парень, который служил в армии чуть ли не на Северной Земле и которому пришили зверское убийство, совершенное в его части. Потом выяснилось, что в части царил поголовный разврат, так что на него просто повесили это преступление.

Еще был тоже недавний солдат, который служил в Москве в каком-то строительном спецбатальоне. И вся его воинская часть, расположенная где-то на Преображенке, кажется человек шестьсот, – поголовно и с ведома начальства – по ночам занималась кражами и грабежами. Каждый солдат, возвращаясь после «охоты», должен был дать дежурному офицеру бутылку коньяка. Тот, видимо, передавал ее сослуживцам и начальству. Причем у каждой группы были свои интересы. Мой сокамерник рассказывал о группе, которая регулярно обчищала склад какой-то московской гардинной фабрики. Грабили они его раз десять, начальство не заявляло о грабежах, да и когда солдаты были пойманы, никакой недостачи там не обнаружилось. А попались они на том, что однажды так набили рулонами ткани багажник такси, что багажник сам открылся и кто-то из водителей, ехавших позади, это заметил и сообщил куда следует. Но мой сосед входил в группу, которая грабила по ночам продуктовые магазины. Его специализация была стоять «на стреме», то есть чуть вдалеке от магазина, и жалобы, которые я по его просьбе писал, начинались с того, что он, увидев, что готовится преступление, не захотел принимать в нем участие и даже довольно далеко ушел, но не знал, куда идти, и только поэтому был арестован. Я знаю подробности, потому что нередко помогал писать жалобы.