– Если бы это все было так, как ты говоришь….

– Мы попробуем. Для начала, я введу ему одну шестнадцатую куба, для адаптации вещества в организме. Через год, проведем анализы и попробуем увеличить дозу до одной двенадцатой…. – Она мельком взглянула на дитя.

– Паша! – Вскричала его жена. – Шприц!!

Он испуганно повернулся к столу, на котором лежал младенец и игрался шприцем. От крика матери он резко дернулся и вогнал себе иглу прямо в шею. Его детские, не знающие боли глаза вздернулись и залились ревом. Разрезающий воздух детский крик раздался на всю комнату, затопил звуком квартал. Ребенок начал дергаться и махать руками, ударяясь ножкой шприца об стол…. Впрыскивая два полных куба раствора в себя….

Мила, увидев все это, истерично сложила руки у рта и завопила в припадке. Кинулась к нему, но муж удержал ее, решивши сделать все сам. Паша схватился за голову ребенка, второй рукой – за шприц, и стал его аккуратно вытаскивать, но младенец весь дергался, махал руками и ногами, не давая ему вытащить его боль безболезненно.

На эти крики в их комнату ворвались люди в «черных одеждах»….

Пустой стеклянный шприц отчаянно выпал из рук и разбился о тихий пол, который смягчал шаги выводимого людьми в «черных одеждах» под руки отца, уличенного в хищении государственной тайны.

– Мой Павлик…. – Причитала Мила, обнимая своего ребенка. – Если бы все случилось так, как ты говорил….

На улицах Киева моросило ситцем, слегка мокрые головы суетливо создавали массовку, воздерживаясь от зонтов.

Он сидел перед широким прозрачным окном, наполняющегося влагой с одежд прохожих людей, кафе. Внимательно, молчаливо, вдумчиво оглядывая их лица, их радость, которую ему невозможно было познать.

В такую погоду он еще ни разу не оказывался на улице, лицом к лицу с раздражителем – капельным монстром. С самого детства его кожа была настолько чувствительна, что даже мелкая морось пронизывала током тысяч игольчатых уколов, щекоча его щеки, руки, тело в целом и душу…. Даже легкий ветерок иногда заставлял его извиваться и сдавливать затылком шею, стягивая чувствительность вовнутрь.

Одевшись в серый костюм, обувшись в серые ботинки, Сергей Павлович мог познать дождь только через цвет серостного оттенка. Он и сам частично был дождем, живя в одиночестве, отречении общения с другими людьми, их дыхание всегда щекотало его ресницы, чураясь прикосновений собственной матери, от которых вскрикивал и дергался, как когда-то давно, еще в самом детстве.

Его глаза метались от одного прохожего к другому. Через оконную решетку, лишающую его запахов и звуков, он чувствовал все….! Все, что присуще чувствовать человеку, находящемуся в мгновении радостного омовения.

– Посмотри на эту улыбку. – Прошептал он себе, указывая носом на одну женщину за окном. – Ты видишь, как она опускает голову вниз, бормоча ругательства на погоду, но подобно ребенку, улыбаясь, перепрыгивает лужи, в уже хуже некуда промокших туфельках…. – Он прочувствовал своей чувственностью все ее состояние радости, каждую мысль, которая появлялась с появлением лужного препятствия.

– Асфальт…. Мокрый, брызгающий дождевыми визгами асфальт! – Он закрыл глаза и глубоко вдохнул горячий зерновой прожаренный кофейный воздух носом, но ему удалось почувствовать запах уличной свежести, холодка, сырого наполнения жизни.

– Листик…. – Взволнованно глянул он на дерево. – Нет, не надо не падай! – Но ветер уже трепыхнул макушку дерева и лист сорвался вниз, к неизбежности, и ударился в мокрую землю. – Ай! Как больно…. – Он непреднамеренно схватился рукой за грудь своего серого пиджака, тягостно вдыхая воздух сдавленной диафрагмой.