– Не обращайте внимания, – приказал офицер, – у них тут свои обычаи и законы…

Покинув район гетто, мы проследовали вверх по дороге, пока не добрались до казарм, где были расквартированы части дивизии ваффен СС «Мертвая голова». Войдя в казарму, мы швырнули вещмешки на койки. Те, на кого все-таки попала вылитая из окон моча, принялись стирать одежду. К счастью, большинство сослуживцев из моего взвода избежало этой малоприятной участи. Пока я дожидался отбоя, в голове у меня то и дело всплывали мрачные картины из гетто. В одночасье война перестала казаться мне такой уж героической…

Утром возобновилась обычная рутина – переклички, новые инструкции, еще больше подготовки. Так продолжалось четыре или пять дней, потом нас снова отвезли на железнодорожную станцию, на этот раз пришлось трястись в вагонах для перевозки скота, сидя на устеленном соломой полу. От торжественного отъезда из казарм на Лихтерфельде нас уже, казалось, отделяла теперь целая вечность. Мы отправились в утомительный путь, все время петляя и куда-то сворачивая, чтобы, как нас проинструктировали, ввести в заблуждение вражеских шпионов.

После нескольких дней пути мы, изнывая от духоты, прибыли на отдаленную железнодорожную станцию. Я в удивлении уставился на окрестный пейзаж – безбрежное море переливающихся на солнце желтых подсолнухов. Мы вышли из эшелона и сели в грузовик, который по петляющей дороге привез нас к какому-то большому амбару. Здесь нам и предстояло провести ночь. К тому времени я уже отбросил мысли о еврейском гетто, загнал их в самые дальние закоулки памяти. Да, неприятно, но, в конце концов, это не мое дело. Ах, эта извечная юношеская наивность!

С наступлением сумерек мы собрали хворост в соседней роще и разожгли большой костер. Усевшись вокруг, мы принялись напевать давно знакомые песни, которые уже пели тысячу раз. Появился пожилой крестьянин. Стоя поодаль, он смотрел на нас и слушал, как мы поем. Дежурный унтершарфюрер, отвечающий за наш небольшой отряд, жестом пригласил его подойти поближе. Крестьянин подошел к нам. Мы улыбнулись. С ним заговорил один из наших товарищей, который знал несколько слов по-русски.

Но старик крестьянин ответил на чистейшем немецком:

– Вы не возражаете, если я послушаю?

Оказалось, что это украинский фольксдойче, этнический немец, предки которого обосновались на Украине много лет назад. Все засмеялись и с надеждой посмотрели на унтер-офицера. Тот кивнул и подозвал украинца:

– Подойдите и садитесь с нами у огня.

Пока мы непринужденно болтали, подошло еще несколько украинцев, и среди них молодая женщина приблизительно 25 лет.

– Еще несколько месяцев назад, – рассказала она, – у меня было три брата. А теперь нет ни одного. Всех увели коммунисты. Пять лет назад мои братья жаловались на колхозные порядки, – объяснила она. – Их тут же осудили, назвали кулаками, врагами народа. Понятия не имею, где они теперь. Мои письма властям остаются без ответа. Сейчас они арестовали почти всех, кто младше шестидесяти лет. Обвиняют в шпионаже. Один только Бог знает, где теперь мои братья.

– Нам всем повезло, что мы выжили, – сказал старик, взмахнув рукой. – Меньше десяти лет назад нас тут морили голодом. Страшные были времена. Даже были случаи людоедства: некоторые похищали детей, чтобы потом съесть их. Иногда, говорят, на это решались даже их родные, доведенные голодом до безумия…

Я с трудом мог поверить, что в таком плодородном крае может случиться голод.

– А вы сами видели что-нибудь подобное? – спросили мы. – Случаи людоедства?

– Самому не приходилось. Открыто такими вещами никто не занимался, тем более на виду у соседей, – ответил старик, опустив глаза. Он поднял ветку, лежащую у костра, с грустным видом поднес к огню и держал, пока та не начала тлеть. – Во время голодомора я потерял четырех внуков. Да, голодомора – так мы называем эти страшные времена. – В его мокрых от слез глазах отражались языки пламени. – А лакеи коммунистов прибивали к стенам и телеграфным столбам плакаты, на которых было написано, что есть детей – это варварство.