На следующий день письмоноска принесла «за так» пол-литровую банку топленого масла и велела Марии Михайловне пить по ложке натощак, а через пару дней пришла с общипанной курицей, сварила ее в чугуне, напоила Марию Михайловну бульоном и наказала пить его по стакану три раза в день.

Хозяйка притащила на салазках мешок крупной картошки, и мы зажили.

Мария Михайловна выпила куриный бульон, мясо досталось нам, а косточки мы отнесли Дамке, где стоял черепок с замерзшим молоком и картошкой.

Пурга улеглась. Погода установилась тихая, морозная, солнечная.

Выпив половину масла, как советовала почтальонша, Мария Михайловна медленно начала набираться сил: она уже поднималась с топчана и бродила по избе, а спустя несколько дней уже топила печку и готовила еду.

Я без особого желания пошел в школу, а Элла и Гера остались у Марии Михайловны на посылках.

Каждый вечер Мария Михайловна вздыхала, вспоминая мужа, и печалилась, что долго нет ответа.

– Жив ли он? – задавала она этот горький вопрос. – Значит, что-то неладно с ним, – сокрушалась она.

Перед Днем Красной армии Мария Михайловна решила навести порядок в избе и в пристройке. Она складывала кучнее разбросанную солому, я расчищал проход от снега, а Гера и Элла подбирали в кучку разные веточки и палочки. Неожиданно Мария Михайловна ойкнула и с опаской взглянула на нас. Мы все подбежали к ней, ожидая что-то увидеть.

Мария Михайловна поняла, что без объяснений не обойтись, и подняла пласт соломы:

– Дамка уснула, дети.

Я увидел нашу любимицу, с пучком соломы в согнутых передних лапках. Было такое впечатление, что она цеплялась за солому, пытаясь выбраться из норы. Мне казалось, что она вот-вот подпрыгнет и, радостно повизгивая, будет стараться лизнуть нас своим шершавым язычком.

– Ой! – испуганно выдохнула Эллочка.

– Тихо, – сказала Мария Михайловна.

Гера начал тыкать меня кулаком в бок и приговаривать:

– Жадина! Жадина! Это ты съел ее картошку…

Дамку было жалко, но когда я ел ту картошку, она уже уснула.

– Когда она проснется? – спросила Эллочка.

– Тихо. Пусть спит, – ответила Мария Михайловна.

На улице с каждым днем становилось теплее. Снег на солнце становился водянистым.

Восьмого марта к нам пришла почтальонша. Из кармана у нее торчала бутылка красного вина, под мышкой – круг конской колбасы, а в руке она держала банку топленого масла.

Выпив почти все вино сама, она несколько раз поздравляла Марию Михайловну с праздником и на все лады расхваливала ее за стойкий ленинградский характер. Она много раз принималась ее целовать, что-то начинала говорить, обнимала, объяснялась в любви – и наконец призналась, что в тот день, когда откапывала нас и откачивала, приходила с извещением.

– Вот только сказать тогда не решилась: слаба ты была, Мария, – призналась письмоноска.

– Ты это о чем? О каком извещении? – насторожилась хозяйка.

– Да о справке об этой! – отмахнулась почтальонша.

– Говори толком! Что ты душу терзаешь?

– Да о похоронке я, будь она проклята…

– Что ты говоришь?! – закричала Мария Михайловна. – Нет! Не-е-ет! Не может бы-ы-ыть!!!

– Вот! – хлопнула письмоноска рукой по столу, махнув извещением. – Если бы не она… Угорели бы! Сердешная-я-я! – перешла на рев почтальонша. – Молись! Это Бог вас хранит…

Слез было много.

Во время Отечественной войны много ребят из блокадногоЛенинграда учились в Ленинградском техникуме точной механики и оптики.

Мы дружили вчетвером: Ваня, Витька, Радик и я. Ванина мать, военврач Ленинградского фронта, отправляя сына в эвакуацию, дала ему адрес своей дальней родственницы. Звали ее тетя Дуся. Летом сорок третьего после осоавиахимовского лагеря мы помогли ей заготовить сено для коровы. За это тетя Дуся выделила каждому из нас по восемь ведер картошки. Зимой сорок третьего – сорок четвертого мы ездили к ней за картошкой два раза в месяц.