— Через сутки после твоего звонка о случившемся с твоей матерью и о времени похорон.

Я задохнулась от шока. Через… сутки?!

— Поэтому я и не сказал тебе, — продолжил Павел с тяжёлым вздохом. — Это было бы… слишком. Не желал добавлять. Извини, что не позволил тебе проститься. Наверное, это было малодушно, но…

— Замолчи, — резко перебила его я, пытаясь осознать сказанное. Господи, зачем я вообще стала задавать Павлу вопросы? Надо было молчать, как и раньше!

Да, тогда я бы так и не узнала, что бывшей свекрови уже нет в живых. Через сутки после моего звонка… Неужели это он повлиял? Но спрашивать об этом я не стану. Случившееся не изменить, а мне ещё ребёнка вынашивать.

— Соболезную, — прошептала я, и до самого моего дома мы с Павлом больше не разговаривали.

.

Павел

Кнопа бодро перепрыгивала через сугробы, помечая их через один, и Павел привычно сжимал поводок одной рукой, второй раскуривая сигарету. Он пытался бросить уже с месяц, честно пытался, но пока не выходило. Даже с учётом помощи Сергея Аркадьевича, Павел просто не вывозил всех эмоций, которые преследовали его постоянно, а не только сейчас. Но сейчас…

Да, он хотел бы не открывать правду Динь, не тревожить её понапрасну в такое важное время, но как он мог солгать? Она бы захотела поговорить с его матерью, пусть не сегодня, но когда-нибудь обязательно захотела бы. И что тогда? Было бы ещё хуже. А так… возможно, Динь успокоится и поймёт его поступок. Да, трусливый и малодушный, но закономерный с учётом происходящего год назад. Павел просто не смог сообщить Динь — за день до похорон её собственной матери — ещё и о смерти свекрови. Он и так причинил жене слишком много боли и не хотел добивать её этой новостью.

Павел хорошо помнил тот вечер, он въелся в его мозг, присосался, как пиявка, — не отодрать. Звонок Динь, её мёртвый и равнодушный голос, полные ужаса глаза матери. И пока он пересказывал то, что сообщила ему жена, Любовь Андреевна становилась всё бледнее и бледнее, прижимая ладонь к сердцу. Павлу стоило бы остановиться, подумать, отчего мать настолько плохо выглядит, — но ему и самому было нехорошо, он переживал за Динь и не мог думать ни о чём другом.

— Это ты виноват, — простонала Любовь Андреевна, как только Павел замолчал, и распахнула рот, глотая воздух, словно воду. — Ты во всём виноват! Ты, ты… ты…

Она окончательно побледнела, начала заваливаться набок, и Павел, перепугавшись до полусмерти, подхватил мать под руки, каким-то чудом нащупал телефон на столе и вызвал скорую.

Инфаркт. Таким был сухой врачебный диагноз, примерно то же написали в справке о смерти, которую Павел получил в больнице сутки спустя. Растерянный, дезориентированный, лишившийся последнего близкого и родного человека, он застыл посреди заснеженного больничного двора, уставившись пустыми глазами в серое небо, и не понимал, что делать дальше. Организовал похороны на каком-то автопилоте, а потом…

«Это ты виноват».

«Ты во всём виноват!»

«Ты, ты… ты!»

Последние слова матери калёным железом выжигали душу и сердце, ломали кости, холодили кровь. Павел знал, что они правдивы, он сам был согласен с ними, и единственное, что удержало его от такого же загула, как после смерти Сони, — это осознание того, что мать не гордилась бы им, начни Павел пить снова. Не зря она его чуть ли не за уши вытаскивала, не зря нашла психотерапевта. Павел не мог позволить пропасть втуне её трудам, поэтому… да, не стал пить. Погрузился в работу, регулярно посещал Сергея Аркадьевича, и через пару месяцев чёрная тоска ушла, сменившись печалью и сожалением.

Благодаря врачу Павел понял, что мать сказала это всё сгоряча, и, возможно, она так в действительности не думала. Но даже если думала — каждый из нас совершает ошибки, иногда маленькие, но порой и большие, серьёзные, фатальные. Можно просто оставить их позади, махнуть рукой и закрыть дверь, а можно попытаться исправить. И Павел решил попытаться, зная, что этого хотела бы и мать, но делая это совсем не ради неё. Он делал это ради Динь и их любви, которая, как Павел верил, не могла пройти.