— Обсуждать что?

— Цену жизни.

— Ты лучше слушай и всасывай, — наказываю я. — Радуйся, что являешься членом нашей семьи. Не приходится ни в фастфуде круглыми сутками вкалывать, ни в эскорте блядью служить. Ты паршивой жизни не нюхала. Не вороти нос и будь прилежной девочкой.

— Мама не воротила нос. И где она теперь?

— Хочешь там же закончить? Или с перерезанным горлом в вонючей канаве? Ты не понимаешь, какими возможностями обладаешь. Воспринимаешь все, как должное. А этот пацан, — я киваю на Фазу, — из такого дерьма вылез…

— И в такое же дерьмо превратился, — фыркает Лучиана, покосившись на Фазу и снова посмотрев на меня. — Вы же нелюди. Оба. Один ужаснее другого.

— Да, радугой не какаем. Может, поэтому у тебя серьги с бриллиантами в ушах и лобстер на завтрак. Следи за языком.

— Ох, простите, господин Чеховской. Виновата. Исправлюсь.

Ехидничает, конечно, но пусть лучше так, чем продолжает свою линию гнуть. Слишком многое позволять себе стала.

Я киваю Фазе, чтобы ждал в машине, и дальнейший завтрак проходит в гипнотической тишине. Артур едва ли не засыпает, а Лучиана с отвращением продолжает ковыряться в своей тарелке. Похоже, у девчонки месячные: оттого ни настроения, ни аппетита.

— Все, собирайтесь, — велю я, вставая из-за стола. — И пошевеливайтесь, у меня дел невпроворот.

Что мне нравится в своих племянниках — так это их покорность мне. Они могут ворчать, психовать, обвинять меня во всех смертных грехах, но никогда не ослушаются.

Ждать их не приходится. Когда я выхожу из дома, они уже сидят на заднем сиденье машины. Я закидываю к ним свой кейс и велю Фазе трогать.

— Арти, ты не забыл о нашем вчерашнем разговоре? — спрашиваю у пацана по дороге.

— Все сделаю на высшем уровне, босс, — утвердительно отвечает он.

— Что это еще за «босс»? — возмущается Лучиана.

— Ему нравится. Пусть называет, — отвечаю я.

— Я не только об Арти. Все твои люди по-прежнему обращаются к тебе «Чех». Сами друг друга кличками называют, как в псарне. Я думала, мы отошли от этого, и наша семья теперь законопослушная.

— Ты не с той ноги встала, что ли? Не порти мне настроение. — Я грозно смотрю в зеркало заднего вида, и племянница замолкает. Отворачивается в окно, поджав губы.

До школы мы доезжаем молча. А там я пересаживаюсь на место Артура и все-таки начинаю этот разговор. Лучиана уже не первый день нервная. Пусть у меня почти не остается времени на семью, но они напрасно думают, что я слепой.

— Что случилось? — спрашиваю как можно мягче. — Тебе не нравится универ? Поток? К тебе кто-то пристает?

— Все пристают, — резко отвечает она, посмотрев мне в глаза. — Да! Все! А ты думал, будет иначе? — И тут ее прорывает на ядовитую честность: — Знаешь, за восемнадцать лет своей жизни я поняла, что каждый предыдущий ее период был лучше и счастливее. В детстве я ненавидела свою жизнь. Меня раздражало, что мы переезжаем с места на место: Рим, Милан, Сицилия. Я только привыкала, а папа перевозил нас. Снова и снова. Когда мне исполнилось семь, его убили. Мама со спокойной душой оставила меня у бабушки с дедушкой и рванула на родину, в Россию, личную жизнь с новым мужем устраивать. И следующие семь лет я ненавидела свою жизнь, считая себя сиротой. Бабушка и дедушка никогда меня не обижали, но и не могли заменить родителей. Я запрыгала от счастья, когда мама забрала меня. Но вскоре узнала, что сделала она это из-за Артура. Подросшему сыну было скучно в одиночестве, вот она и вспомнила, что где-то в Италии болтается дочь. Три следующих года я чувствовала себя вещью. Мама будто играла мной, пользовалась. И вот ее не стало. Я думала, теперь все наладится, потому что ты, вопреки закрепившейся за тобой репутации, всегда любил нас с Арти по-настоящему. Мне кажется, никто никогда не относился к нам так, как ты. Я много раз в своих молитвах благодарила бога за тебя. Я в тебе нашла отца, которого рано потеряла. Но сейчас… То, что ты делаешь… — В ее карих глазах появляются слезы. — У меня совсем нет друзей, Ром. Я просто боюсь их заводить. Боюсь потом потерять и разочароваться.