– Ну что, как там долина? – спросил Миронов, шествуя позади всех.

Старая травма мешала ему быстро двигаться, он прихрамывал довольно резво, торопясь, но все равно чуть отставал от общей процессии, которая, как вскоре стало ясно, была скорее похоронной. Борис к тому времени уже вынырнул из пещеры.

– Да как…

Ответ был неоконченным. Время сделал паузу, потому как не мог сдержать боль, чуть не покатившуюся слезами из его глаз. Он пытался подобрать правильные слова, но у него не вышло, теперь даже Бориса сбило с ног.

– Нет больше долины. – Когда он повернулся к остальным, лицо его сделалось таким, будто ему только что всадили увесистую оплеуху.

– По крайней мере, такой, какой мы привыкли ее видеть, – тихонько вставила Нирвана Веда.

Она все это уже видела и втайне от остальных выплакала все слезы, что в ней были. Другим Нирвана ничего не говорила, она упрямо молчала, до последнего моля небеса о том, чтобы видение оказалось ошибочным, хотя и знала, что не ошибается, никогда не ошибается.

Долина высохла и превратилась в серую пустыню, в ней не было ни бликов, ни свечения, теплые ветра теперь охладили свой пыл. Казалось, небо впитало пепел в тяжелые черные тучи и повисло над долиной неподъемным непрочным каркасом, который вот-вот упадет. В некоторых местах даль все еще горела, дым вился, тощими змеями уползая вверх и там растворяясь. Особенно много было таких дымных остатков на месте деревни, да и вся она теперь виделась темным пятном грязи на замызганной рубашке земли. На лицах путников не было жизни, они вытянулись и разом постарели. Был уже вечер, и солнце садилось. Для четверых в этом была некая символичность – закат Персиковой долины во всех смыслах. По местным меркам он был воистину уродлив: тягучий, желто-серый, с недолгим свечением грязно-красных лучей; чем ниже становилось солнце, тем большие части долины покрывала тьма. Никогда прежде закат в Персиковой долине не был так страшен и тосклив.

Теперь Нирвана, после длинного дня скрытых обид, должна была выдать нечто вроде: «Я же вам говорила! Веды не ошибаются…» – но она молчала; мнимое знание сильно отличается от истинного зрения тем, что во мнимом кроются толики надежды, но когда видишь подобное, веры не остается. Сделавшись тонкой и ранимой, она прижалась к любимому плечу. Волк в ответ крепко обнял ее своими крупными руками, спрятав от всего внешнего. Плакала ли она, боялась ли, было неясно: Лютер держал ее словно ребенка, одной рукой обхватив спину, другой взяв под голову, – за этими объятиями сложно было что-либо рассмотреть.

– Дальше сегодня не пойдем, слишком темно и неспокойно. Кто знает, что может ожидать нас в этих гиблых перелесках, – промолвив Борис, тяжело вздыхая.

– Нет! Как же это? Мы должны идти! – взбунтовался Гордофьян. – Что, если там есть живые? Они ведь ждут нас, и им нужна наша помощь!

Борис стоял на своем:

– А что, если враг все еще там? Мы ведь ничего не знаем, может быть, их десятки, а может, и того больше. Как бы нам самим потом помощь не понадобилась.

– Вы ведь главы Талар-Архаси, сильнее вас никого нет!

– Есть, Гордоф, – шепнула Нирвана, – всегда есть те, кто сильнее.

– Прости, Гордоф, но они правы, деревня с сотнями несвычных уничтожена не руками слабых. Те, кто это сделал, очень сильны и организованны, а от нас от мертвых толку мало, лучше будет дождаться рассвета.

Лютер Волк пошел бы вниз, как и Борис, как и Нирвана, они ведь были не робкого десятка и смерти не боялись, но надежды на сохранившуюся в долине жизнь у них совсем не было. Они знали, что, когда происходит подобное, уничтожают всех до единого.