Мысль моя засуетилась, забрякала всеми позвонками. Потрясающий своей инаковостью мир ждал моего прикосновения, проникновения и участия.

16. Глава 14. Весна в сердце Ви.

Мой шарабан желаний вновь катил по своей колее, да не просто катил – мчал на бешеной скорости. А я проносился в нем мимо всего петербургского многообразия, не замечая ничего вокруг. В скором времени я вообще перестал отслеживать, что творится вокруг.

Однажды утром я проснулся, а у меня в гостях Галя. Спит в моей футболке, на моей постели, а я на раскладушке развалился, одна нога в дыре застряла, другая свесилась на пол.

Потер глаза, вгляделся в дрыхнущую Гальку, вспомнил. Они с Кирой еще вчера вечером пришли, говорили, что не могли дозвониться три дня и начали волноваться. Кира посидел часок и по делам поехал, а Галя осталась, ее манили перспективы томного вечера, но я ее опять разочаровал.

Не вдохновляли меня больше ее незатейливые прелести и неудержимая пылкость. После встречи с Мари я вообще все плотские радости жизни как-то иначе стал воспринимать. Не то чтобы они перестали меня интересовать, нет, не так. Я стал смотреть на них с какого-то другого, невидимого прежде ракурса, и оказался он приглядней и ярче, чем тот, прежний. Связь с женщиной теперь представлялась мне не просто акробатическим трюком, но чем-то значимым, волнительным, можно сказать, сакральным.

Если спящую в моей постели Галю сложно было не заметить, то трезвонящий телефон и дверной звонок я игнорировал без труда и зазрения совести, особенно когда в мою обитель труда пытались прорваться родители.

Так в добровольной изоляции я провел неизвестно сколько времени. И вот произошло долгожданное чудо. Я наконец заметил, как весна начала накладывать на Питер свои пока еще несмелые, румяные мазки. Как посветлели подсохшие мостовые, как задвигалась темная, степенная Нева, и порозовело вечернее небо. Но все тонкие, весенние краски были бы мною проигнорированы, если бы на фоне этого пробуждения и свежести я в один теплый и уже довольно светлый вечер не встретил ее.

Она стояла на противоположной от моего дома стороне Фонтанки. Узнать ее было не трудно по особенной детской грации, по старому пальто и огромному вязаному шарфу.

Я выскочил на Аничков мост и, распихивая прохожих локтями, стал пробиваться к ней, словно к маяку в неспокойном океане. Она заметила меня еще издалека и кротко улыбнулась, когда я подбежал, распугав прикормленных голубей.

– Ты исчезла, и я думал, что мне все это приснилось, – проговорил я вместо приветствия.

– Извини, я не специально, – прозвенел ее драгоценный голос.

– Не надо! Ничего не объясняй! Просто скажи – ты ведь настоящая, правда?

– Конечно, –рассмеялась она.

– Хорошо, хорошо, – забредил я, хватая ее руку и поднося к губам.

Я целовал ее тонкие, холодные пальцы, ладони, кисти, а она стояла тихая и покорная, словно так и должно было быть, словно мы знали друг друга вечность и сейчас она кормила здесь голубей, потому что ждала – ждала назначенной мною встречи.

– Ты скучал? – вдруг спросила она, и я встрепенулся.

– Я искал тебя всюду! Я даже хотел нарисовать тебя и оживить.

– Зачем?

– Я боялся, что ты мой сон.

– Я не сон, – прошептала она, беря мою руку. – Прогуляемся?

– Конечно!

География наших передвижений была довольно хаотичной. По сути, мы кружили около моей мастерской, забредали в первые попавшиеся дворы, сидели на скамейках, молчали. Говорить почему-то совсем не хотелось, я боялся нарушить хрупкость момента, а она, как я уже понял, была немногословна. В наших вздрагиваниях и замираниях была исключительная созвучность. Даже наше дыхание, поймав одну волну, колебалось на ней в едином ритме, а двигались мы по какой-то только нам одним понятной траектории.