– Ты, Дунька, когда своего ершистого в суп отправишь? – проходила мимо Валентина, неся в руках толстенную палку. Хозяйка в этот момент сидела на лавке, вытянув толстые, с набухшими венами ноги. Прищурилась на Валю.

– Да когды цапанёт кого помясистее за зад, – ответила баба Дуня. Голос у неё был сиплый, с надрывом.

– Ты гляди, кто ешшо его не цыпанёт! У… Гадина! – закричала Валя, увидев показавшегося на дороге, взъерошенного и беспокойного петуха. – Куды несёшься, оголтелый?! Дунька, забирай своего черта, а то я его палкой…

Петух подбежал к Вале, целясь в голые щиколотки ног. Доярка размахивала палкой, водила ею у ног, преграждая петуху путь. Тот изредка останавливался, вертя головой, потом снова атаковал и, наконец немного скинув пыл, скособочивши голову, наблюдал, как Валя удаляется по узкой дорожке, ведущей к ферме. Затем он победоносно взъерошил перья и вальяжной походкой, высоко поднимая затянутые в жёлтую чешую лапки, пошёл обратно во двор. Баба Дуня была очень грузна, чтобы бегать за петухом. Она продолжала сидеть на том же месте, громко разговаривая с птицей своим сиплым голосом.

– Дождёшься ты, окаянный, дубиной по голове дадут тябе, будешь знати. Хоть на цепь сажай сучонка, – договорив, она тяжело поднялась, одернула толстую юбку и вошла к себе во двор. Тут её окликнула соседка – Варя Балабанова.

– Чаго тябе? – беззлобно крикнула в ответ Степушина.

– Хай сюды. Расскажу чаго, – хитро улыбаясь, сказала Варя.

Как бы сейчас Степушиной ни было тяжко из-за жары, она, забыв про больные ноги и духоту, которая с самого утра стягивала ей грудь, быстро повернула обратно, в сторону дороги и, двигая широким задом, пошла к соседскому забору.

– Валька-то тебе не рассказала?

– Кого? – баба Дуня положила мясистые руки на забор.

– Да хай сюды ты, не стой тама, хай сюды, тутки у огурцов сядем, – они сели за маленький столик у крыльца, сбоку которого вился по веранде бешеный огурец с мохнатыми круглыми плодами, свисающими гирляндами.

– У Вальки-то сестра приехала с любовником, поселились тама у ней и уезжать не хотят.

– О… А на что оны сюды приехамши? Это Светка которая?

– Она. Жить, говорят, будем.

– Ту… Светка это её нама тута больна надо. Ну а что, она за мужика-то своего замуж пойдеть или так он у ней? Он-то Вальке никто, поди, это же наглость какая – у сестры без спроса тама объявиться. Варь, а чего оны тама в Билибово не прижилися? Тут у энтой и мать престарая, за ней уход, кормить всех. Это же та еще, мы на неё уже наглядемшися.

– А… Головы своей нету. Мать перекрестилася, когда она ушла из дома. А там, можа, им жить негде стало, я не знаю, Валька молчком. Оны тама дом вроде снимали, да… А это у ней который уже мужик? Того, кто к ней ездил, вроде не Егором звали.

– Ну.

– А этот Егор. Новый какой-то малец. Да, я его не видала. Оны в хате сидять не вылазят. Я у Вальки спросила, говорю: ну что, не чай, навсегда приехамши, сестра-то не в помощь, ленива деука? Она тока злится. Говорю, выгоняй к чертям собачим, усраться за всеми ходить.

– Ах, божешь мой, – цокала языком Степушина.

– Дура деука, эта Светка, – махнула рукой Варя. – У Вальки сердце доброе, нябось дома оставит, пущай живут.

– Ну и ну… Не к добру это, – Дуня вытянула из-под стола отёкшие ноги, обутые в коричневые, обрезанные из сапог калоши.

– А у москвичей, видала, какая барыня приехала? – маленькие глазки Варвары Михайловны сощурились ещё пуще, она лукаво улыбнулась, заглядывая соседке в лицо.

– Где? Ничаво не видала. Ты про кого?

– Ту, сядишь тута на лавке-то, задом трёшь, всех, поди, видывала. Неужто ты не приглядела? У Николаевича. Его старшой малец невесту привёз. Красивущая деука.