Риторический вопрос предполагает положительный ответ. Но если суть в увиливании от прямого ответа, что тут смешного? Должник, застигнутый на месте «гастрономического преступления», казалось бы, должен оправдываться. Таково наше ожидание. А ещё мы ждём неожиданного смешного финала, как бывает в хорошем анекдоте.

События в нём развиваются быстро, и мы не успеваем придумать остроумный вариант, невольно представив себя на его месте. И тут звучит напористый, логичный и в то же время отчасти абсурдный его ответ. Почему нам нравится такое поведение, вызывая улыбку?

Мы на стороне находчивого поедателя сёмги с майонезом, его кредитор осмеян. Нам безразлично, на что остряк решил потратить деньги. Он поступил как свободный человек, сделавший свой выбор вопреки обстоятельствам. Быть может, он двое суток будет голодать, зато полакомится всласть в ресторане, как богач.

Неожиданность и остроумие ответа поднимает в наших глазах должника. Но того, кто представит себя на месте кредитора, может возмутить столь наглое поведение. Такому человеку полезно припомнить слова Генриха Гейне:

«Моя мать, когда была беременна, читала художественные произведения, и я стал поэтом; мать моего дяди, напротив того, читала разбойничьи рассказы о Картуше, и дядя Соломон стал банкиром».

Впрочем, подобные сатиры на богатых в книге Фрейда отсутствуют. Не проявляется ли так бессознательное опасение автора обидеть тех, кто был наиболее щедрыми его клиентами?

В словарях русского языка слова «Смерть» и «Смех» стоят неподалёку друг от друга. Но если Анри Бергсон считал смех лекарством против тщеславия, то Людвиг Фейербах называл смерть радикальным лекарством от всех болезней.

«Тенденции остроумия легко обозреть, – полагал Фрейд. – Там, где острота не является самоцелью, т.е. там, где она не безобидна, она обслуживает только две тенденции, которые могут быть даже объединены в одну точку зрения; она является либо враждебной остротой (которая обслуживает агрессивность, сатиру, оборону), либо скабрёзной остротой (которая служит для обнажения)».

Он упустил из вида едва ли не самую важную функцию остроумия: в большинстве случаев оно объединяет людей сходных убеждений, склада ума или характера. Недаром тех, кто умеет вовремя пошутить, рассказать остроумную историю, называют «душой общества». В такой забывчивости Фрейда усматривается его подсознательная ориентация на индивидуализм, склонность подчёркивать черты враждебности и скабрёзности.

Смех может объединять не только в добродушии, но и в ненависти. Бывает и горькая шутка. В конце прошлого века, видя на телеэкране радостные лица публики, которую развлекали штатные смехачи, я записал в дневнике: «Русский народ, смеясь, расстаётся со своим будущим».

Из традиционного вида горьких острот можно назвать эпитафии. Странно, что Фрейд не учёл этого. Ведь согласно его взглядам, существует «два вида первичных порывов»: «сексуальные инстинкты, или Эрос» и проявляющийся в садизме «инстинкт смерти», или Танатос.

Восполним это упущение Фрейда. Вспомним про эпитафии – весьма своеобразное проявление остроумия, прямо противоположное садизму, но тоже, на первый взгляд, демонстрирующее «инстинкт смерти».

Говорят, смех убивает. Но люди предпочитают убивать друг друга иными способами. Кто выходит на бой со злом вооруженный одним остроумием, рискует жизнью. Не потому, что острота действует на подсознание. Она затрагивает именно сознательную сферу, тем более когда речь идёт о сатире. (Фрейд о ней не упомянул, по-видимому, потому, что она плохо соотносилась с его гипотезой остроумия.)