Лёгким кивком головы и с признательностью в глазах Добротова благодарила его, устроилась за столом и отвечала на его просьбу:

– Я и рада бы не выходить, но на работу – надо. Хотела бельё собрать, да идти на автобус. А как в таком ужасе передвигаться? – вопросительно посмотрела она на соседей, но поняв, что ответа у них нет, продолжила делиться впечатлениями: – Сначала ничего не поняла. Думала окна закрасили белой краской. Распахнула, чтобы проверить и чуть не задохнулась. Матерь Божья, что это?! Петю будить не стала, он поздно вернулся….

– Я слышала, когда твой извозчик вернулся, – перебила её Светлана Александровна и, загадочно улыбнувшись, добавила: – мой, вон, тоже только утром пришёл.

И только сейчас Мила Алексеевна поняла, что смотрит на Максима, которого вчера вечером увезла милицейская машина. Мысли её перемешались.

– Ой…, – только и сорвалось с её губ радостное изумление.

– Вот тебе и «ой». Всё-таки есть, дорогая моя, на свете справедливость, – сказала Зиновьева и смотрела на Милу так, словно требовала к себе немножечко зависти.

– Максим, а как это? – не переставала Добротова восхищаться таким сюрпризом и удивлялась своему ротозейству.

– Я сказал там, что подполковник облажался, тёть Мил, что он ошибочно принял меня за похитителя его совести и чести, – иронизировал причины своего освобождения Максим. – А как можно украсть то, чего нет? Вот и там со мной согласились и отпустили.

– Ну, довольно, тебе веселиться, – одёрнула его мать. – Мне кажется, ещё ничего не кончилось. Есть у меня предчувствие, что Жмыхов ещё себя проявит.

      Валентин поухаживал за Добротовой; налил в большую чашку чай, положил на всякий случай две ложечки сахара, но размешивать не стал, и поставил чашку перед гостьей. Сам же, как и положено обслуживающему персоналу, отошёл в сторону, постоял недолго за спиной Максима, похлопывая того рукой по плечу, а потом двинул стул и занял место за столом чётко напротив Милы. Светлана Александровна с еле заметной улыбочкой наблюдала за ним, поскольку уже давно замечала, что Валентин, очень даже, не равнодушен к замужней соседке.

– Я так рада за тебя, Максим, – сказала Мила Алексеевна и, повернувшись к Зиновьевой, добавила: – и за вас очень счастлива, Светлана Александровна. Раз отпустили сразу, значит, ничего серьёзного. Значит, этот милиционер и впрямь слишком погорячился.

Мать с сыном поблагодарили её за поздравления и разумные утешения, а Валентин Владимирович возобновил волнующую его тему:

– Мила Алексеевна, вы даже не думайте выходить во двор. Я вам это серьёзно запрещаю. Я сам чуть не заблудился. Сделал несколько шагов и всё, …представляете, потерялся. У меня даже паника случилась. Это не просто туман, это какой-то монстр среди всех испарений.

– А что же делать? – испуганно и печально промолвила Добротова, – Как же быть с работой?

– Какая работа?! – потрясая над столом растопыренными пальцами, эмоционально и даже с небольшим раздражением воскликнул Егоров, – Вы пропадёте! И кому это будет нужно? Вашей работе?

– А если потихонечку? Только по дороге, и …так до трассы? – жалобно предположила Добротова, посматривая на Зиновьеву, как бы в поисках у неё поддержки. Но Светлана Александровна тяжело вздохнула и промолчала.

Мила Алексеевна всегда была человеком очень ответственным и поэтому, даже весомые оправдания казались ей всё равно отговорками, которые не должны препятствовать выполнению её обещаний и обязанностей.

Валентин Егоров понимал, что готов был часами стоять в подъезде, чтобы только не выпустить эту женщину во двор. Но это были бы уже крайние меры, а потому он пытался подобрать нужные слова и выражения, чтобы окончательно разубедить Милу от бестолковой и губительной затеи: – отправляться сегодня на работу. А трудность в выборе убеждения заключалась для Валентина Владимировича в том, что он никак не хотел показаться слишком уж заботливым, что ли; чтобы никто не заметил его искренние и индивидуальные переживания за эту женщину. И уж тем более боялся, что Мила сама заметит это повышенное его беспокойство. Но все эти мучения отражались на лице Валентина, и только бдительная Светлана Александровна могла разглядеть в его глазах отчаянную тревогу, перемешанную с мужской нежностью. Ещё Валентин нервно теребил пальцами скатерть на столе, и Зиновьева, чисто по-женски, чуточку его жалела.