Пишу с третьего этапного пункта. Изнемогаем от медленной езды. Делаем не больше шести вёрст в час, едем не больше четырех-пяти часов в сутки. Хорошо, что холода не велики: 20–25–30 °г. (Реомюра, прим. ред.) А недели три тому назад морозы доходили здесь до 52 °г. Каково бы нам пришлось с малыми ребятами при такой температуре.

Остаётся ещё неделя езды до Тобольска. Никаких газет, никаких писем, никаких известий.

Отсюда писать приходится без уверенности, что письмо дойдёт по назначению: нам всё ещё запрещено писать с дороги, и мы вынуждены пользоваться всякими случайными и не всегда надёжными путями.

Но в сущности всё это пустяки. Одеты мы все тепло и с наслаждением дышим прекрасным морозным воздухом после подлой атмосферы одиночной камеры. Как хотите, но в тот период, когда формировался человеческий организм, он, очевидно, не имел случая приспособиться к обстановке одиночного заключения. Всё оставалось таким же в Сибири, каким было 5–6 лет тому назад, – и в тоже время всё изменилось: изменились не только сибирские солдаты, – и до какой степени! – изменились также сибирские челдоны (крестьяне); разговаривают на политические темы, спрашивают, скоро ли это кончится. Мальчик-возница, лет тринадцати, – он уверяет, что ему пятнадцать, – горланит всю дорогу: «Вставай, поднимайся, рабочий народ! Вставай на борьбу, люд голодный!» Солдаты с очевидным расположением к певцу дразнят его, угрожая донести офицеру. Но мальчишка прекрасно понимает, что все за него, и безбоязненно призывает к борьбе «рабочий народ»…

Первая стоянка, с которой я писал вам, была в скверной мужицкой избе. Две другие – в казённых этапных домах, не менее грязных, но более удобных. Есть женское, есть мужское отделение, есть кухня. Спим на нарах. Опрятность приходится соблюдать только крайне относительную, это, пожалуй, самая тягостная сторона путешествия.

Сюда, в этапные дома, к нам приходят бабы и мужики с молоком, творогом, поросятами, шаньгами (лепешками) и прочей снедью. Их допускают, что в сущности незаконно. Инструкция воспрещает какие бы то ни было сношения с посторонними. Но иным путём конвою трудно было бы организовать наше пропитание.

Порядок среди нас наблюдает наш суверенный староста Ф., которого все – мы, офицер, солдаты, полиция, бабы-торговки – называют просто «доктором». Он обнаруживает неисчерпаемую знергию; упаковывает, покупает, варит, кормит, учит петь, командует и пр. и пр. В помощь ему по очереди наряжаются дежурные, которые похожи друг на друга в том отношении, что все почти ничего не делают… Сейчас у нас готовят ужин, готовят шумно и оживленно. Доктор требует ножа!.. Доктор просит масла!.. Господин дежурный, потрудитесь вынести помои… Голос доктора:

– Вы не едите рыбы? Я для вас могу поджарить котлету: мне всё равно…

После ужина сервируют на нарах чай. По чаю у нас дежурят дамы: таков порядок, установленный доктором.

Пишу вам с предпоследней стоянки перед Тобольском. Здесь прекрасный этапный дом, новый, просторный и чистый. После грязи последних этапов мы отдыхаем душой и телом. До Тобольска осталось вёрст 60. Если б вы знали, как мы в последние дни мечтаем о «настоящей» тюрьме, в которой можно было бы как следует умыться и отдохнуть. Здесь живет всего один политический, ссыльнопоселенец, бывший сиделец винной лавки в Одессе, осужденный за пропаганду среди солдат. Он приходил к нам с продуктами на этап и рассказывал об условиях жизни в Тобольской губернии. Большая часть ссыльных, как поселенцев, так и «административных», живёт в окрестностях Тобольска, верстах в 100–150, по деревням. Есть, однако, ссыльные и в Берёзовском уезде. Там жизнь несравненно тяжелее и нуждающихся больше. Побеги отовсюду бесчисленны. Надзора почти нет, да он и невозможен. Ловят беглых, главным образом, в Тюмени (отправной пункт ж. д.) вообще по железнодорожной линии. Но процент пойманных незначителен.