Спустя три с половиной десятка лет я понимаю, что поступал он так из ревности. Эдди всегда любил выделяться: в классе старался первым поднять руку и ужасно злился, если кто-то справлялся с заданием лучше него, неважно, был то рисунок или сочинение, которое учитель предлагал прочитать вслух. Хотя за все три школьных года, что мы провели вместе, я не показывал особых успехов в учебе, Эдди все равно норовил меня поддеть.

Не знаю, где он мог научиться такому поведению. У него была старшая сестра, Иветта, но она, насколько мне известно, никогда не лезла в дела младшего брата. Родителей Эдди я помню плохо: у них было принято разуваться в доме и в качестве угощения мать подавала палочки сельдерея, намазанные арахисовым маслом. Она всегда приносила тарелку к нам в подвал, который Айсли обставили мебелью, сделав из него игровую. Часто улыбалась при этом, но у меня сложилось впечатление, будто она очень рассеянная: такое чувство, словно она постоянно прислушивалась, не звонит ли телефон и не стучат ли в дверь. Отца Эдди я видел всего несколько раз; он занимал в «Ай-Би-Эм» какую-то крупную должность. Он тоже запомнился рассеянным или, точнее, отрешенным. Не могу представить, чтобы столь меланхоличная пара отпускала в адрес сына язвительные замечания, приучая его к подобной модели поведения. Хотя кто знает?..

Как бы там ни было, Эдди не ограничивался словесными гадостями, а частенько выражал свое недовольство физически. Правда, делал он так лишь за пределами школы, а на людях предпочитал не рисковать. Даже на перемене, в разгар ссоры, если дежурный отворачивался и можно было толкнуть обидчика плечом или пнуть украдкой, он просто разворачивался и уходил. Если же броситься за ним и схватить за руку, он, не поддаваясь на провокацию, молча вырывался и шел дальше.

Однако за школьным забором, то есть у него в подвале, или в моей комнате, или во дворе, или на стадионе через дорогу, или на болоте, куда мы порой забредали в исследовательских целях, все было иначе. Эдди не просто отпускал ехидный комментарий по поводу моего рисунка, он обязательно выхватывал у меня лист, сминал его и швырял на пол вместе с фломастерами. Испытывая зависть к новой игрушке, которую прислали мне бабушка с дедушкой (например, к Колониальной гадюке из «Звездного крейсера „Галактика“», умевшей стрелять из носа красной ракетой), он слезно просил дать ее хоть на минутку и обязательно ломал (той же Гадюке он умудрился заклинить ракету, и она больше не стреляла). В ответ на мои возмущения Эдди с саркастичным видом извинялся и говорил, что рисунок никуда не годился, а игрушка – дешевый хлам.

Забавно: я не только помню, что испытывал в те моменты – смесь гнева, разочарования и обиды, накрывавшую меня огненным куполом, – но и сейчас, говоря про Эдди, чувствую в душе такие же эмоции. Как бы я ни считал себя взрослым, как бы ни возмужал, ни обзавелся седой бородой, стоит вспомнить скомканный лист бумаги или испорченную игрушку, и в моем сознании просыпаются маленький «я» и чувства, которые в тот момент в нем бушевали. Словно я все еще там, рядом с Эдди…

Знаю, знаю… Почему я просто не перестал с ним общаться, если он надо мною издевался? Отчасти я понимал, что это был бы самый оптимальный вариант. Однако поставить точку в наших отношениях я не мог. Какую бы выходку он ни устраивал, вскоре я против воли шел к его дому, стучал в дверь и спрашивал у миссис Айсли, выйдет ли он поиграть. Эдди появлялся на крыльце с легкой ухмылкой, говорившей о том, что он не чувствует за собой ни малейшей вины. Впрочем, первое время он вел себя прилично, воздерживаясь от комментариев в мой адрес.