Я и не возражал. Росли мы без родственников. После смерти отца к нам хлынул поток бесконечных гостей и звонков с соболезнованиями, но вскоре он истончился, а потом и вовсе иссяк, и теперь мне остро не хватало общения. Сидеть в лоне отцовской семьи было все равно что кутаться в невероятно теплое уютное одеяло. Это ощущение мне ужасно нравилось.

Однако потом, вечером, когда я сидел в постели и пытался читать, отчего-то никак не удавалось сосредоточиться на книге. Если бы Маккензи не спала, я поговорил бы с ней, но я слышал, как она посапывает в соседней комнате. Можно было бы заглянуть к матери – вдруг та еще не уснула, – однако не хотелось вываливать на нее все, что творилось у меня в душе. Мне не давали покоя мысли про отца и его последние дни в больнице.

Наутро после операции медсестры помогли ему приподняться на койке и дали ручку с блокнотом (во рту у него была трубка, поскольку он находился под аппаратом искусственной вентиляции легких). По правилам реанимации к нему могло зайти не более трех посетителей за раз, поэтому мы с Ритой решили подождать, отправив маму, Кристофера и Маккензи первыми. Прошло минут десять, мы с сестрой болтали о всяких пустяках, потом Крис и Маккензи вышли, чтобы уступить нам место. Я не в первый раз навещал отца в больнице и, увидев его бледным, с трубкой в трахее и с белым гребнем бинтов из-под воротника, не слишком удивился.

Изумляло другое – с каким выражением лица он нас встретил: насупив брови, стиснув зубы и с явно болезненной гримасой, в которой читались тревога вперемешку с гневом. Мы с Ритой, нацепив непринужденные улыбки, подошли ближе и по очереди обняли его, стараясь не показывать эмоций. Отец обнял нас в ответ, затем поднял блокнот, лежащий на коленях, взял ручку, что-то не спеша написал и протянул мне.