Однако исторический опыт показал, что, в отличие от азиатских народов, русские не могут развивать эффективную рыночную экономику без политической свободы, в условиях авторитарной политической системы. Для России экономический подъем был бы невозможен и в условиях иностранной оккупации (как это было в Японии, Южной Кореи, Тайване в 1950–1960-е годы)24. И это еще один важнейший признак европейской принадлежности России.

Китай, безусловно, – великий народ и цивилизация. Но, помимо всех других отличий, Китай в своем поразительном экономическом росте проходит совершенно другую историческую стадию, сравнимую с российским нэпом 1920-х годов. Для запуска той модели потребовался непререкаемый авторитет Ленина (как Дэн Сяопина 60 лет спустя) и послушная руководству партия, еще не осознавшая себя правящим классом с собственными социальными интересами. В известном смысле Китай демонстрирует сейчас, каких успехов мог бы достичь СССР, продолжи он нэп после смерти Ленина, не прикончи его Сталин насильственной коллективизацией, индустриализацией и всесоюзным ГУЛАГом (то же через 30 лет в более мягкой форме проделал в Китае Мао Цзэдун – с известными результатами).

Китайское экономическое чудо помимо действительно умной политики руководства КПК основывается на добросовестном труде многих сотен миллионов китайских крестьян, которые в деревне кормят себя, страну и большую часть внешнего мира, а приходя в город, по последнему слову техники возводят жилые массивы, деловые центры, промышленные предприятия, аэродромы и автострады – и все за зарплату 60–100 долл. в месяц. При этом они не требуют никаких политических прав, помня о голодных годах «социализма» и «культурной революции»; большинство граждан пока довольствуется едой и скромными, но постепенно растущими материальными благами. Как долго так будет продолжаться – вопрос дискуссионный, но остающийся «пул» в 700 млн. крестьян – огромный запас для такой модели развитии.

Россия может позаимствовать у Китая методы налаживания экономики, но не саму экономическую модель. Россия проскочила «окно» нэпа 80 лет назад и идет к рынку от высокоурбанизированной планово-государственной экономики и развращенной колхозами деревни, с населением, привыкшим ко всеобщему образованию и скромному, но всеобъемлющему здравоохранению и социальному обеспечению. Ни на селе, ни в городе россияне не будут работать за 60–100 долл. в месяц; они уже привыкли к политическим правам и свободам, хотя и не готовы ими пользоваться, обменяв их в 2000-е годы на социальную стабильность и рост благосостояния. А новый правящий чиновный класс, сросшийся с бизнесом, политиками и прессой, вполне осознает свои интересы и не станет добровольно подчиняться противоречащим им указаниям сверху, от кого бы они ни исходили. Иными словами, в нынешней России в силу ее фундаментально европейской природы не удастся построить цивилизованную рыночную экономику без параллельного развития демократии.

Сегодняшнее социальное устройство не есть следствие национальной («евразийской») специфики России, а определенный этап ее эволюции, который переживали и другие европейские страны. Возводить нынешнюю систему в статус особой национальной модели не просто безосновательно, но безнравственно и опасно. Такая модель опять обрекает страну на стагнацию, разрыв между государством и обществом, не позволяет решать крупнейшие национальные проблемы. Она несовместима с высокотехнологичной, инновационной экономикой и чревата социальными потрясениями, если падение мировых цен на нефть станет затяжным.