Это – историческая легитимность, или легитимность в истории. Без нее невозможны устойчивость, успешность государства, социальной системы. Другой необходимый тип легитимности – правовой. Он коренится в Конституции, которая, по словам крупнейшего теоретика права ХХ столетия Г. Кельзена, является «основной нормой» жизнедеятельности политической системы и правопорядка. Само же государство – «правопорядок в действии». Не больше, но и не меньше.

Таким образом, две легитимности – историческая и конституционно-правовая. Они дополняют друг друга, переплетаются, создавая новое качество. Это пришедшие на смену «Власти от Бога» – власть от народа, суверенитет народа. Историческая и конституционно-правовая легитимность оформляют народный суверенитет, придают ему предельную для современности обоснованность, релевантность, консенсуальность.

Посмотрим на Россию. В ХХ в., как мы знаем, в ней последовательно существовало три государства: Российская империя, СССР и Российская Федерация.

А. Российская империя. Конституция 23.04.1906 г. превратила самодержавную монархию в полупарламентскую (в контексте общего перехода страны к открытому, плюральному обществу, пронизанному снизу доверху принципом представительства). Соответственно с этим государство черпало свою легитимность и в «Основных законах», и в сохранявшемся (как оказалось, весьма непрочном) сакральном понимании природы власти, и в исторических традициях. Судя по всему, Россия – в специфической форме, с вариациями – шла к описанной выше историко-правовой легитимности. Война сыграла свою роковую роль. Но не только она. Общество в лице своего либерально-буржуазного – «генеральского» авангарда легкомысленно отказалось от «исторического компромисса», заключенного с властью в ходе первой революции и закрепленного в «Основных законах» 23.04.1906 г. В свою очередь, Николай II фактом юридически нерелевантного отречения нанес удар в сердцевину им же октроированной Конституции. А также, как ни горько мне это говорить, добил сакрально мотивированное восприятие власти на Руси («горькость» от того, что все это работало на руку поднимавшим голову «ворам» – в старорусском смысле этого слова). Понятно, история судила ему быть главным десакрализатором власти, но, опять должен признать, в конкретных условиях 1916–1917 гг. это способствовало катастрофе. Что касается исторической легитимности, то она все-таки была доступна немногочисленным культурным кругам. «Восставшие массы» в этих категориях не рассуждали (как, впрочем, и в правовых).

Иными словами, вполне удовлетворительная легитимность образца, к примеру, 1912 г. в силу целого ряда объективных и субъективных причин к 1917 г. рассыпалась. И здание, потерявшее опору, рухнуло.

Б. СССР тоже обладал своим «комплексом» легитимности. В нем практически отсутствовала правовая составляющая, что отличало его от современных государств. Да и историческая компонента была иной, чем это было принято в ХХ в. Но об этом чуть позже. Основополагающая советская легитимность коренилась в марксистско-ленинской идеологии. То есть носила идеократический характер (из-за особенностей этой идеологии «практикующие» большевики получили неслыханную свободу действий; буквально все их решения находили оправдание в этой «единственно верной» ортодоксии; можно сказать и так: специфика «марксизма-ленинизма» заключалась в том, что содержательная убогость его «догматики» восполнялась широтой и гибкостью «прагматики»; сегодня, когда их внешнее владычество закончилось, приходится признать: это было социальное оружие по силе своей разрушительности и убедительности сопоставимое с ядерным; слава Богу, что мир со временем выработал против него непреодолимую ПРО; внутреннее же владычество большевизма сохраняется, поскольку на русской исторической сцене и в историческом зрительном зале находится советский человек, как оказалось: «продукт долгосрочного пользования»