Увы, проблему это не решало. И как-то раз графиня обратилась ко мне через своего дворецкого.

— Эмма Марковна, это верно, что вы знаете оператора, способного провести манипуляцию с зубами без боли?

Я ответила, что знаю. Неделю спустя госпожа Энгельгардт решительно, хоть и не без боязни, погрузилась в наркоз, а когда проснулась, четыре самых одиозных зуба были удалены. Прежде она была простой злоязычницей, теперь — весьма шепелявой, но ко мне, конечно же, подобрела.

Вот и опять, увидев меня, улыбнулась в ответ, показав оставшиеся зубы. И тут обернулась ее собеседница.

— Эмма Марковна, здравствуйте! Есть ли в мире справедливость?!

«Если и есть, то не для всех», — хотела я ответить какой-нибудь банальностью, но зачем?

А вот просто пройти, увы, не пройдешь. Вера Ивановна Салтыкова все же родня. Придется остановиться и выслушать.

— Мой супруг служит верой и правдой, все по одному департаменту. И уже седьмой год без повышения! Были нарекания, но по выводам комиссии Сержа признали невиновным. Как же так можно человека держать в немилости?

Я вздохнула, ища слова утешения. Да надо ли утешать? Люди богатые, знатные. Но без чинов ты никто. Ох как прав великий князь, спросив Павлушу, в каком чине он будет выпущен из моей школы.

— Вера Ивановна, ш чего вам горевать, — сказала графиня Энгельгардт. — Шлышала я, один чиновник вот таким манером к государю подольштился: пишьмо передал, а там не прошто прошение — штих:

Вшемилостивый император,
Аз коллежшкий региштратор.
Повели, чтоб твоя тварь
Был коллежшкий шекретарь.

Алекшандр Павлович улыбнуться ижволили и режолюцию вынешли: «Быть по шему».

— Что вы, Анна Федоровна, — скорее горестно, чем сердито возразила осторожная Вера Ивановна. — Как же моему Сержу себя тварью назвать? Он и так в грусти от начальственной немилости…

Я было обрадовалась, что графиня Энгельгардт замкнула на себя докучную гостью. Но тут раздался грохот и звон.

12. Глава 12

Что грохнуло, я поняла сразу, едва взглянув на дверь. Самоката там не было. Похоже, кто-то из юных гостей проявил самостоятельность, себе на беду.

Размер беды следовало оценить, и как можно скорее. Этим занялась едва ли не половина гостей и вся прислуга — поспешили к дверям. Так что на месте происшествия я оказалась не первой, и пришлось раздвигать толпу.

Предположение подтвердилось: высокое зеркало, встречавшее гостей на площадке между первым и вторым этажом, превратилось в кучу осколков, среди которых валялся самокат и сидел мальчишка, ровесник Лизоньки. Зрители оставались зрителями, кроме одной дамы, объятой не столько страхом за ребенка, сколько гневом.

— Да как ты посмел баловать, когда за столом сидеть положено?! Стекло дорогое разбил, одежду попортил, сам окровавился!

— Простите, маменька, — лепетал плачущий мальчик, — меня дядя подучил! Сказал: «Тебе кататься не давали, а сейчас можешь. Съезжай по ступенькам, только тормозиться не забывай».

Мгновенно, за одну секунду, я реконструировала ситуацию. Когда возвращались от пруда, этот мальчик — вспомнила имя: Феденька Апраксин, боковая ветвь знаменитого рода, — так вот, Феденька глядел жадными глазами на самокат, но не решался попросить покататься, робкий паренек по воспитанию. Когда же самокат остался без присмотра, решил им воспользоваться. И, похоже, не сам решил — подсказал некий дядя.

Этот детектив был важней для меня, чем для бедного Федюши, пытавшегося отвести педагогическую грозу. Но в такой ситуации увлечься следствием было бы аморально.

— Лизавета Николаевна, — вот ведь счастье, и имя матери вспомнила, — Федя уже наказан — и напугался, и поранился. Слава богу, ребенок жив-здоров, только слегка поцарапан. Давайте-ка займемся сейчас его лечением. Зеркало — это вещь, нам ребенок дороже, верно?