– Молодой человек, не смейте провоцировать! Это недостойно. Вы не имеете право так поступать.

Описывая мне того памятного гражданина – зализанную бриолином прическу, подсвеченные румянцем росинки пота, – Трубадур в свойственной ему манере озадачился:

– Ведь и подумать не мог, что он голубой, в голову такое не могло прийти. А сейчас – на каждом шагу они… Теснят пацаны небесной масти нашего брата, что твои вахабиты поборников традиционного ислама. Успешно теснят. Вот скажи мне – где пряталась в то время вся эта армия? Не вчера же они, ну это. Не знаю, как и назвать. Ты только вслушайся: Господа! Наконец-то демократия открыла нам путь к жопе! А тем, кто топчет традиционную тропу, одна дорога – в пи… Ну, в общем, ты понял. Чертов глоток свободы! Чего-то нам всем в него подмешали.

Вторым по популярности предметом после наручных часов, позволявшим гражданам мотивировано отвлечься от созерцания голого тела, были носовые платки. К их помощи, посчитал Трубадур, прибегал, в среднем, каждый шестой пешеход. Никогда раньше сентябрь не приносил в этот город таких масштабных проблем с насморком. Чистенькая, опрятная старушка тоже заученным движением извлекла из рукава кофточки платок, но к лицу подносить передумала – лишь погрозила Трубадуру зажатой в руке голубой тряпицей. При этом глаза ее, так ему показалось, оставались улыбчивыми и добрыми.

Понятно, что забавнее всего на Трубадура реагировали девицы. Кое-кто покусывал губы, чтобы не рассмеяться в голос, полагая неловким откровенное проявление чувств в публичном месте. Голого Трубадура искренне развлекло это умозаключение. У других лица были такими, словно к Трубадуру приценивались. Иные и вовсе недвусмысленно постреливали в его сторону озорными, охочими до приключений глазками.

В тех случаях, когда рядом с девицами не было кавалеров – те вели себя как «степенные», повторяя аттракцион с часами или платком, – Трубадур им подмигивал, а то и баловал позами античных атлетов. На его взгляд, это должно было привнести в картину происходящего оттенок музейного целомудрия.

Надеюсь, что этот абзац мой товарищ не прочтет, пропустит по невнимательности. В общем, скорее всего, «ожившие статуи» в его исполнении представляли собой чудовищные пародии, сплошное недоразумение. Он и сам говорил, что его физическая форма тогда оставляла желать лучшего:

– Господь не был скуп, когда надо мной трудился, но и не расщедрился. Не обидел и не одарил. Среднестатистический, скажем так, дизайн. Кто знает, может у них там на верху тоже есть нормативы. Прохлада вечерняя тоже играла не на моей стороне. Холод – враг стати, если ты не снеговик, слепленный извращенцем.

Потом появилась женщина лет сорока. Она издали одарила Трубадура вдумчивым, внимательным взглядом и, по-видимому, пришла к выводу, что налицо явная угроза морали и нравственности. Однако, как стало ясно чуть позже, «угрожал» юноша, по ее разумению, отчего-то не всем: метра за три до входа на женщина принялась бойко сортировать не очень густой поток прохожих по какой-то одной ей известной методике. Сомневаюсь, чтобы много людей в нашей стране в те далекие годы знали, что такое «фейс контроль», не уверен даже, что и на своей исторической родине это слово уже вошло в обиход и стало привычным, но из наблюдений Трубадура за действиями самозваной распорядительницы явствовало определенно – «любительщиной» там и не пахло.

Те пешеходы, которым женщина милостиво не препятствовала продолжать путь по стороне, облюбованной «хулиганом», действительно ее не подводили. Они быстро преодолевали опасный участок, уставившись себе под ноги. Осмелься Трубадур встать у них непосредственно на пути, взяли бы его молча за плечи, не поднимая глаз выше щиколоток смутьяна, и освободили бы проход. Тоже молча. Фантазия мне подсказывает, что примерно так профессиональные галеристы переставляют вдоль стен картины, выбраковывая те, что не подходят под настрой и характер будущей экспозиции. Сдержанно, без лишних эмоций. В конце концов, содержание каждого полотна давно изучено до мелочей. Скорее всего, аналогия не очень уместная, вот и приятель мой в тот момент думал иначе. Эту безразличную публику он определил для себя как «сектантов». Ему претило их нарочитое невнимание.