– Двадцать восемь. – Юлия постаралась произнести эти слова как можно суше, но Татьяну оттенки настроений не интересовали.

– Да? Девчонка совсем! У тебя, Миш, дочери от первого брака сколько лет? Она институт уже закончила? Или как это сейчас называется? Нет, тебе повезло, что на Юле женился! Только, Мишка, у нее на тебя аллергия, не иначе! Откуда у молодой девчонки такая жуткая сыпь?

– Нам пора, Татьяна. До поезда осталось меньше двух часов.

Юрий встал из-за стола и подошел к Юлии:

– Все было необыкновенно вкусно. А еще я очень рад нашей встрече.

Он взял ее руку и поцеловал тонкие пальцы, покрытые красноватыми пятнами с сухими, шелушащимися краями.

Густав Бирон резко поднялся, пламя свечей заметалось, по стене мелькнула тень. Он постоял, играя желваками на скулах.

– Ты вот что… Я на войну идти хочу. Тебя бы я з зобой для узлужения взял, да стар ты…

– Что ты, батюшка! Али жизнь не мила?

– Я зольдат. Мое дело – война. Хватит мне во дворцах жить. Ты вот что, старик… как тебя – Федотыч? Там парень есть молодой, Прошка, что ли? Ты его мне обучи. Его з зобой возьму. Зтупай.

Старик с поклоном засеменил к двери, что-то бормоча под нос. Густав остался один. Теперь он не мог заставить себя сесть, а ходил кругами вокруг обширного стола с подсвечниками и иконой. С тоской возвращался мыслью к прошлым своим дням, и чтобы не мучиться понапрасну, старался не думать о навсегда потерянной Александре. Вспоминал, как рос на родительской мызе,6 как ушел из дому совсем юным, почти подростком, на военную службу. Такова выпадала доля всем младшим сыновьям в их небогатом прибалтийском краю, зажатом между сильными государствами.

Братьев Биронов было трое – старший Карл, средний – Эрнст Иоганн и младший Густав. Старший брат тоже по военной части пошел, в польских войсках до подполковника дослужился. Карла учить не стали – не сметлив, тяжелодумен. Густава кой-чему, что в жизни пригодится, дома обучили – незачем деньги даром переводить, младшему в семье одна дорога – родителей в старости досматривать, когда пора придет. А вот Эрнста отослали в университет в славном городе Кенигсберге, и хоть не сразу, одолел он непростой университетский курс. Должно быть, и покуролесил он в те годы немало, студиозусам без этого неможно. Но и кое-что важное для себя уловить смог. После учебы попытался пристроиться при каком-нибудь дворе побогаче, приезжал в Петербург, просил места, но тогда не нашлось ваканции. Пришлось вернуться в скудную Курляндию. И тут Фортуна смилостивилась над ним. Русскую царевну, Анну Иоанновну, племянницу императора, выдали замуж за курляндского герцога. Прожили они с мужем всего ничего, овдовела она, не успев и познакомиться толком со своим супругом. И потянулись годы скучного вдовства. Вот тут и пригодились все качества Эрнста Иоганна – и ученость, и светское обхождение, и красота.

Густав подошел к настенному зеркалу в тяжелой раме, пригляделся в полутьме к своему отражению. Брат Эрнст признанный красавец, всем взял: лицо узкое, длинное, аристократическое, нос орлиный, породистый. А у Густава и лицо пошире, и нос короткий, простецкий. А губы и вовсе толстоватые, не то, что у Эрнста – тонкие, изогнутые, «лук Амура».

Что только в голову не лезет! Говорят, первая ночь после похорон самая страшная. Верно говорят. Когда возвратились из Лавры, попробовал он посидеть с приглашенными за поминальным столом. Соотечественники из свиты Эрнста и сослуживцы из полка быстро перепились, зашумели, загорланили. Со стороны не на поминки похоже было, а на веселую гвардейскую попойку. Даже прислуга взгляды укоризненные бросала, не таясь. Ушли с Александром, младшим братом покойной жены на половину Густава, посидели немного, помолчали. Говорить особо и не о чем было. Александр Меншиков вскоре домой уехал, а Густав остался один.