– И что же? – Шаляпин со смаком закусывал янтарной семгой.

– Нынешней осенью бежала в сторону Парижа, где главари российской смуты готовили празднование ее семидесятилетия. Чествование позорной и преступной жизни! К счастью, зловредную старуху схватили и вновь отправили этапом в Сибирь. Эти исчадия ада на нас с заговорами и бомбами, а мы им пальчиком грозим: «Ай-ай, так нельзя!»

Гарнич-Гарницкий, пребывавший в мрачном состоянии духа, согласно кивнул и жарко заговорил:

– Да, мы слишком великодушны. В каких-то поганых журнальчиках, которые называются почему-то «сатирическими», печатают всякие непристойные гадости про государя, про императрицу и Григория Распутина, про нашу православную церковь.

– Писакам все сходит с рук, писаки – публика наглая, – добавил Соколов. – Едва государь по своей милости объявил Манифестом от семнадцатого октября пятого года свободу слова, в свет тут же стали выходить пошленькие журнальчики, пропитанные ядом ненависти к России. Больше всего достается тому, кто дал возможность этим бумагомарателям свободно высказываться. Известные художники рисовали в самом непристойном виде государя и его министров. Я подсчитал и ужаснулся. Этой гнусной подрывной продукции выходило почти полторы сотни названий.

– Интеллигенция заражена нигилизмом, уже лет сорок открыто требует «свержения проклятого самодержавия», – заметил Бунин. – Авторитет самодержавия сильно подорван, это очевидно. И все это сделала российская мятущаяся интеллигенция. Но положим, свергнут они царя. А кто сядет на престол?

– Челкаш! – грустно усмехнулся Джунковский. – И он себя тут же окружит таким же ворьем и перережет всю российскую интеллигенцию – цвет нации.

– И в этом будет историческая справедливость – сами того добивались! – Гарнич-Гарницкий вдруг встрепенулся: – Под анчоусы еще не выпивали.

– Какой конфуз! – засмеялся Бунин. – Никакого уважения достойным представителям морских рыбешек. – И вдруг серьезно-печальным тоном: – Газеты почти в каждом номере трубят: «Победоносным шагом двинемся войной на загнивающую Европу!» И никто не хочет думать, что «победоносная» война – это тысячи трупов, миллионы разбитых судеб.

Соколов с грустью покачал головой:

– Горький только недавно вернулся в Россию, но, трепеща от гнева, на каждом углу восклицает: «Если грядет война, то самым страшным проклятием станет русская победа! Дикая Россия навалится стомиллионным самодержавным брюхом на просвещенную Европу!»

– Алексей Максимович, как многие другие интеллигенты, забывает, что благодаря этому «проклятому самодержавию» живет припеваючи, – сказал Джунковский.

Соколов охотно согласился:

– Да, у Горького маниакальная страсть воспевать воров и убийц. Его герой – бездомный босяк. А сам Алексей Максимович раскатывает по лучшим курортам мира, купил дворец в Сорренто, где привечает большевистскую верхушку.

– Зато этого Горького российская интеллигенция только что на руках не таскает, превозносит выше небес, – заметил Бунин. – Он, безусловно, очень талантлив, но талант его какой-то изломанный…

К столу подошел Куприн. Он обнял сзади за плечи Соколова, пробормотал:

– Граф, ты красив и знаменит, а меня дамы любят больше!

– Поздравляем! – рассмеялся Соколов. – И кто очередная жертва твоих чар?

– Имя назвать не могу, это нескромно. Лишь откроюсь, что это знаменитая графиня, юная красавица!

– И она уже лобызала тебя?

Куприн уклончиво отвечал:

– Мы не торопимся к вершине амуровых страстей. Пока графиня приказала накрыть для нас роскошный стол.

– Счастливец!

Куприн поцеловал в щеку Соколова, с чувством воскликнул: