С лёгким восхищением Белов пытался повторить. Это было очевидно, но не совпадало. Или корпус шёл враскачку, или предплечье врабатывалось до онемения, и горячий гребок вдруг замедлялся и застревал на середине… Когда же всё-таки получалось, – для Зуева это были те самые заветные мгновения скорости, а для Белова – ускорения, из которого он, дойдя до быстрого предела, тяжело вываливался. Ему тогда начинала казаться регата какою-то забавой, в которую он извлёк из жизни серьёзного, действительного человека, снисходительно претерпевающего их детское приключение, – и потусторонняя, метафизическая совесть Белова от этого вспышками страдала. Он не знал, что Зуев чувствует про себя то же самое: что он маленький и детский, из прихоти, из случайности, из игры вступившей в серьёзную заботу этих взрослых, умелых людей, приспособленных к любой природе…

Они не отвыкли ещё от сознания юности, мало ли что показывало зеркало, да и показывало лишь чуть высунувшееся из себя прошлое; и каждому из них другой казался постарше, а они оба ещё только приблизились к тридцати.

Вскоре утра в ветках ветлы, под которые занесло их течение, затрепыхался белый лоскут. Белов придержал его и прочитал на ходу:

– «Завалихин – Купцов, семь пятьдесят».

– Полтора часа, – обеспокоился Зуев.

– Ну, это ещё не совсем та публика. Полтора часа за день можно отыграть. Процентов десять иметь преимущества по скорости, чуть больше…

– А если они не то время написали? Ушли, например, раньше, а сзади упрутся?

Белов положил весло на воду, оно запрыгало, рисуя волны.

– Вас так часто обманывали? – спросил он после молчания.

Зуев смутился. Он тоже положил весло и сгорбился.

– Вообще-то обманывали…

– Тут так не бывает, – сообщил Белов спине. – Это Гонка! Здесь джентльмены не из анекдота про «масть пошла». И потом, хоть это не важно, отрывы-то маленькие, по километру, по два, – всё на виду.

Зуев кивнул и первым поднял весло.

– Не та публика, – продолжал рассуждать Белов, набирая ход. – Ребята аккуратные, вместе давно, но какой-то силы в них нет. Кравченко, вот который со старта рванул, он может. Помните Кравченко? – да вы сразу обратили на него внимание.

– Это в кепочке, гигант такой?

– Ну, гигант не гигант, а кулаки – в какой руке булка хлеба. Здоровый парень, только невезучий. Сейчас он с Микипорисом, а этот тоже машина, да авантюрист, забияка. Но могут…

– А у которых вся байдарка разукрашена, лихие такие, со старта укатили.

– Белоглаз с Лозинским? Не исключаю. Но больше всё-таки я опасаюсь Дёминых.

– Близнецов?

– Ну да. Они местные, и когда-то здесь ходили, да не раз. И лоция у них наверняка – не чета нашей карте. Конечно, хороший дождь – и к чёрту лоция, а всё же…

Белов заговорился и плоско шлёпнул по воде. В ответ плечо его окатило плеском, сорвавшимся с зуевского весла. Вышло нечаянно, но нервно, и вскоре, словно бы разрешением этой пуанты, Белов ошибся.

После небольшого переката, к каким Зуев уже привык, их вынесло на широкое мелководье. Видно было, как уклонно поднимается к ним дно, выстланное красновато-серой галькой, на которой царственно возлежали зубчатые валуны в колышущемся обрамлении малахитово-тинистых мантий. Гребцы замедлили ход, потому что приходилось уже извилисто пробираться меж камнями, и Зуев напряжённо всматривался в воду, коротко командуя. Вся река серебрилась и позванивала, как закипающая в кастрюле вода. Множество чёрных остроугольников вонзалось в рябь, но Белов не знал, какой из них выбрать, и когда сообразил, что лучше было идти под левым берегом, было уже поздно: они вошли в струю, и байдарку понесло, оцарапывая дно.