Рацию передавали на шедшею последней байдарку, для экстренных случаев.

– Как с Южного полюса, – блеснул белками Заманов.

– И далеко они там умчали… на крыльях? – спросил Белов.

Рома посмотрел на часы с таким крупным синим циферблатом, что на нём, кроме календаря и компаса, возможно, располагался и барометр.

– В пределах, – объявил он. – Двадцать минут с обеда ушли. Вы как их хотите сделать – сегодня али до завтра потерпите? Можно бы и сегодня, да ведь у дочки день рожденья, настроенье человеку испортим, жалко…

Зуев зачерпнул воду и полил на цевьё. Рома продолжал балагурить. Вода была тёплая, храня верность лету. Рябь набегала с носа, и в минутную передышку байдарки остановились. Краем желания этот плёс хотелось отъединить и уснуть. Но он скрывал в себе очарованную скорость. Первым вступил Башкаков, Зуев взял повыше, Белов подхватил. Разогнавшись на мёртвой воде, сквозь вязкую тяжесть было – словно щекотливое предчувствие невесомости вмятого в своё кресло космонавта. Плёс крокодилово забурлил.

Когда байдарки выскочили на быстрину, они летели точно поверх воды, с чуть неловким ощущением холостой пустоты в руках. Обузданная река покорно несла их.

Под вечер, когда уфимцы, намереваясь, видимо, опять встать по месту, предпочитая детали комфорта крохам времени, улучив момент, резко оторвались, Белов и Зуев не стали бороться. Зуев мог бы поднажать, однако Белов решил отстать, не выпуская из виду. Он ценил свободу собственного хода, а целый день гнаться зависимо, рука об руку с соперниками, – в конце концов угнетало. Он бы и сам ушёл, но знал, как репьив Заманов.

Река упиралась в чёрный бор и круто поворачивала направо, разливаясь. Под короткою дугой лепёшкою лежал травянистый остров. Расстояние между ним и берегом заросше журчало. Основной поток миновал остров слева, но издали была видна бежевая бегущая на месте полоска мели, от острова наискось вонзающаяся в реку и уводящая к перекату в самом углу извилины. Уфимцы как раз шли вдоль этой полоски, всё сильней забирая влево.

Белов вдруг переменил курс. Зуев оглянулся, недоумевая, где тот хочет пристать. Но Белов держал вправо от острова, куда вводили нитяные протоки.

– Мы не заблудимся?

– Закон туризма: если торопишься – не иди незнакомой тропой, хотя бы она и казалась короче… Всегда вспоминаю его, прежде чем нарушить.

– Упоительная дидактика, – согласился Зуев.

Они врубились в заросли. Здесь было множество параллельных коридорчиков, едва в ширину байдарки, разделённых стеною камыша, или ракитовыми стволами, или грядою щетинистых кочек, с которых сплюхивались бурые лягушонки. Кое-где ветви кустарников сплетались над ними, округляя замкнутость. Некоторые коридорчики оканчивались тупиками, где безнадёжно бурлила вода, просачиваясь меж красноватых пальцев корней, другие соединялись проймами, перетекая друг в друга; все было спутано и запутано, но беспутно ли?..

– Тут ил, продерёмся, – прокряхтел Белов.

Они уже не гребли, а отталкивались, хотя, когда Зуев ткнул под себя, воды ещё была целая лопасть. Только неясно было, как ориентироваться в этом вырезанном из реки лабиринте.

Белов пробирался возвращением в опыт любимого, расплетая логику узоров, которыми дарила его река. Его вела ниточка течения, которую, даже теряя глазами, он различал на слух – и поворачивал, сминая кочки, туда, где журчание было насыщенней и горячее, словно грудной голос сквозь высокие колокольцы напевал ему песню поиска… Ворочаясь в зарослях, байдарка, казалось, сама знает, куда плыть. Нужно было лишь подтолкнуть, и она, днищем волнисто прорезая ил, не теряла хода. Всё получилось как-то быстро и ловко. Впереди блеснуло, протоки слились, и кусты расступились. Лодка протаранила камышовую изгородь и оказалась на вольном просторе. После лабиринта река представлялась огромной отрисованной панорамой. Задником чернел лес. Россыпь полосатых головок была чёркнута вдоль травы. Метрах в ста позади, поднимаясь по струе, будто застыли уфимцы. Плеснул ветер.