Мне было интересно, насколько точно Гарди описал место, где он поместил на скале своего героя. Исследователи определили эту точку, исходя из многочисленных деталей ранней жизни Гарди. Будучи архитектором, Гарди в 1870 г. реставрировал церковь Св. Джулиота, где и познакомился со своей будущей женой Эммой Клиффорд, свояченицей пастора. Местный ландшафт в романе замаскирован не слишком тщательно, и ясно, что действие происходит существенно западнее классического гардиевского Уэссекса. В целом в «Голубых глазах» гораздо больше автобиографичного, чем в остальных его книгах, и, возможно, поэтому роман был ему особенно дорог (спустя годы Гарди переписывал некоторые его части). Пока бедный Найт болтается над пропастью, Гарди педантично указывает высоты местных утесов: ясно, что молодой писатель держал наготове открытые геологические справочники, перенося цифры из них на страницы романа: «по данным измерений ни футом меньше шестисот пятидесяти (футов)… в три раза превосходящий высоту Фламборо, на сто футов выше Бичи Хед… в три раза выше Лизард» (и далее в таком роде). Я не сомневался, что именно здесь разворачивалось действие эпизода: герои романа прошли по той же тропе, по которой шел я. Гарди глядел на тот же срывающийся в никуда водопад, на который смотрел и я в Пентаргонском заливе: «Переливаясь через край обрыва, он превращался на середине пути в водяную пыль, падая дождем на уступы, превращая их в крошечные зеленые лужайки». Он описал своеобразные личины мрачных утесов с той же точки, с какой смотрел на них я. Во многом строки романа напоминают репортаж: Гарди указывает кварцит и сланец, перечисляет реальные приметы пейзажа вдоль дороги, он был знаком с геологией и метеорологией. Пока Найт висит, прилепившись к скале, его отчаявшийся разум проносится сквозь геологические эпохи – одна картина прошлого сменяет другую до самой эпохи трилобитов. С научной точки зрения картины последовательных изменений жизни в разные геологические периоды описаны не так уж плохо для своего времени – для 1860 г.

И тут мы достигаем точки, где фантазия берет верх над правдивым описанием; может быть, именно так и достигается очарование романа. Почему Гарди называет утесы Бини Безымянными? Деревня Бини значится на всех старых картах, а Гарди всегда дает сходные по звучанию названия: Камелтон становится у него Камелфордом, Тинтагел превращается в Дандагел. Я думаю, назвав утесы Безымянными, он хотел привнести в сцену пугающую таинственность. Примерно то же сделал Серджо Леоне: в его расплодившихся вестернах главный герой – Человек без имени, сыгранный Клинтом Иствудом – был отрицательным персонажем. Называть – это сделать первый шаг к приручению; чтобы «приручить» самый высокий утес, мы должны его назвать. Анонимность вселяет ужас. Когда совершается серия преступлений, самое страшное – когда преступник еще не известен: безымянный кошмар. Писатель знает это; тут и начинается искусство. Гарди уважал факты, но он также знал, когда с ними следует повременить. Трилобит тоже был удачным плодом фантазии. В слоях каменноугольного периода в этой части Корнуоллского берега никогда не находили трилобитов. Теоретически это возможно: скалы имеют подходящий возраст. Но окаменелости чрезвычайно редки в таких тектонически измененных породах. Некоторое количество окаменелых животных все же нашлось – предки аммонитов, другие моллюски и микроскопические животные, – и по ним определили возраст горных пластов, но трилобитов среди них не оказалось. Я был бы весьма рад получить трилобита из рук какого-нибудь коллекционера, которому посчастливилось ударить молотком в нужном месте; такая находка имела бы заметную научную ценность. Гарди поместил своего трилобита в правдоподобные условия, только вот собственно трилобит в том самом месте – это чистая выдумка. Писателю понадобился трилобит, чтобы посмотреть в глаза Стивену Найту. Читатель оценит выбор трилобита в качестве персонажа, это «просто ничтожная букашка», по контрасту с которой обостряется напряженность эмоциональной драмы. И не важно, что трилобит вымышлен, тогда как остальные картины будто сфотографированы с реального ландшафта. Любой ученый пришел бы в ужас от подобной выдумки, ведь ученому нужны реальные факты и ничего, кроме фактов. Художественная правда видоизменяет факты во имя искусства, задача ученого совсем другая – он открывает правду, скрытую внешними проявлениями. Однако обе задачи равно требуют воображения.