Вечером покупку щедро обмыли, а на следующее утро Данилины собрались уезжать.

– Тань, ты когда вернёшься из Тамбова? – спросила Валентина.

– В начале июля точно вернусь.

– Хочешь с Васиной мамой познакомиться?

– Что ты! Он даже разговора об этом не заводит.

– При чём здесь он? Ты-то хочешь?

– Хочу.

– Тогда решим так: по дороге из Тамбова ты сойдёшь в Новой Анне. Мы тебя встретим. Об остальном не беспокойся. Запиши наш адрес и телефон соседей. Не беспокойся. Слышишь? Мы тебя обязательно встретим.

С ремонтом управилась в неделю. Пока маляры охорашивали кухню и клеили новые обои в прихожей, я у подруги Иры строчила шёлковые занавески. Когда всё это соединилось, получилась дивная лепота: голубые стены, васильковые занавески, белоснежный подоконник. На полу расстелила корейскую циновку – прямо от порога до окна.

В Тамбов собиралась почти счастливая. Расстраивало лишь то, что от Василия не было писем. Он словно бы затаился там, и понять причины я не могла. Подумала-подумала и решила не дожидаться никаких вестей, а сразу же ехать в Кирсанов с пересадкой в Саратове.

Отец меня встретил и удивился, что я такая худая.

– Как живёшь, дочка? Почему редко пишешь? Мы с тётей Зиной заждались тебя. Она сейчас котлеты жарит. К вечеру крёстная придёт. Плохо, наверное, живёшь?

– Пап, я, наверное, замуж выйду. Только, боюсь, он не понравится тебе – меньше меня ростом, почти лысый, голос странный. Зовут Василием.

– Василий? Что ж ты выбрала такого? Других не нашлось? Небось, и старше лет на десять?

– Нет, всего на год. Он поэт, хороший поэт и человек умный.

– Непьющий?

– Пьющий. Не алкаш, конечно, но любитель. Он сейчас на сенокос уехал к матери.

– Умеет косить? – повеселел отец. – Это уже хорошо.

Вечер в семье был тёплый, спокойный. Тётя Зина всё хвасталась новыми рубахами, накупленными ею для отца.

– Да убери ты это тряпьё с дивана! – возмутился он. – Дай с дочерью поговорить.

Но Тётя Зина не унималась:

– Тань, вот посмотри, посмотри! Купила за 38 рублей модную рубаху ему, индийскую, «сафари» называется, а он носить её не хочет, говорит, что не мягкая, ходьбу сковывает.

– Дочь, забери эту рубаху Василию своему. Я что, мальчишка, чтобы с заклёпками ходить?

Крёстная идею поддержала. Мне тоже в подарок досталась ночная рубашка из вискозы. Прекрасно! Очень даже нужное обретение: подарок дороже моим предкам был не по средствам. Ночевать я собралась к крёстной, чем очень огорчила отца. Он обижался до слёз, но с крёстной мне хотелось о многом поговорить, посоветоваться. Отец тоскливо согласился.

Сейчас думаю: бедный мой, бедный папа, я виновата перед тобой, но у нас не получалось душевных разговоров, я томилась в крохотных ваших комнатках и не могла себя пересилить. Осознание своей неправоты пришло ко мне, но слишком поздно. Прости, родимый. Сейчас за каждую минуту с тобой заплатила бы любую цену. Но тогда я не умела сказать, о чём болит моя душа.

Крёстной рассказала всё как было, как жилось мне с Василием и без него. Она долго молчала и заговорила наконец:

– Счастливой ты с ним не будешь, поверь. И без него, наверное, тоже. Таня, но у тебя такая трудная судьба, ты стала терпеливой, разумной. Сможешь терпеть ещё – терпи, не сможешь – лучше порви сразу. И зачем тебе эти разведённые поэты? У тебя были ухажёры и посерьёзнее.

– Кто?

– Ну, не знаю! Из заводских разве не было никого? Ты же сама рассказывала.

– Крёстная-крёстная, он же как ребёнок. Без меня пропадёт. А с Лёшей Гладковым я была бы стряпухой и домохозяйкой. Разве нет? О чём тут говорить?

В Кирсанове я пробыла ещё день. Сходила к тёте Дусе с дядей Мишей, повидалась со всеми. Созвонилась с сестрой Валей, живущей в Тамбове, и мы решили собраться всем гамузом в Иноковке, у дяди Володи. Уже через пару дней скучковалось нас человек восемь – родные, двоюродные, взрослые, малыши. Как было здорово! Как было весело!