А вода вблизи так быстро, так стремительно несётся мимо.

Наконец, вышла. Едва заметив меня, прислонилась к перилам, обхватила их подрагивающими пальцами и тоже склонила взгляд на откатную волну. Сердце заколотило… опять! – «Ну вот! Ну подходи же, подходи, вперёд!.. Но что это она?» – я заметил в ней явное беспокойство – кстати ли будет подойти мне сейчас со своими дорожно-праздными вопросами? «Да нет, ведь опять момент! Ну? Ну!»

Она оторвалась от перил и вяло ушла в дверь.

Я бессильно закрыл глаза. Что я делаю? Что с ней делаю! «Это уж мне не вставится так», – промелькнуло ощущением скорее, чем мыслью, и сразу же с неистовой безоговорочностью решилось: «Подойду! Теперь-то уж подойду, только выйдет!»

И точно – вскоре опять вышла. Но следом за ней вышла бабка. Они встали у борта: она – спиной ко мне, – будто ища опоры, смотрела на бабку, бабка же, укутанная в пуховой платок, в заношенном обвислом пиджаке, как старая грузная птица перед тем как учить летать своего легкопёрого птенчика, зорко с улыбкой приобщения оглядывала берег, будто узнавая в нем милые сердцу места. И что-то, шамкая губами, говорила.

Матросы с вёдрами и кистями постепенно передвигались к нам на палубку, резче пахло краской.

Я неотрывно смотрел в спину девочке. И она обернулась – обернулась ко мне откровенно, как-то признательно, с томной усталостью в дивно светящихся глазах, мучительной нежностью наполнивших меня. Потом – опять к своей ничего не подозревающей бабушке; вытянула по палубной подпорке руку, схватившись вверху, к руке головой прильнула, вывернула одну ногу по-балериньи на носке – всю-то её ломало, изнудило. Как ребёнка, которому невмоготу уже было настрого веленное терпение. Спустя минуту они – как будто вздохнули обе – вроде бы к чему-то другому приступая, ушли.

Я невольно сделал несколько шагов к двери – матросам ли бессознательно место уступая, за ушедшими ли машинально потянулся, – что-то заныло на душе. Неуместно, одиноко и никчёмно стало мне на палубке при людях, занятых здесь своей работой, никак не касающейся до нашей пассажирской праздной жизни. Но ведь нигде больше я не найду себе места. Да и оттягивать дальше нельзя – решил оставаться здесь ждать до последнего, пока не подойду. «Тут-то красят, вряд ли выйдет сюда, – прикидывал я. – Разве только на другую сторону… Выйдет ли она вообще-то до Куйбышева? – вдруг кольнуло шальное опасение, но тут же радостно подсказалось: – Да вот шлюзование начнётся – наверняка выйдет, с малышом или одна. И как раз самый естественный момент подойти, заговорить. Лишь бы одна была, без этих. Вот ещё что тут!»

Матросы всё приближались, беспечно болтая за покраской. Я уже отодвинулся к двери и в волнении стоял-поглядывал на совсем ясно теперь видимые краны, плотину, по которой даже различалось движение машин. Но вот всё стало сдвигаться в сторону, заходя нам в хвост, – пароход переваливал на наш борт, поворачивая к предшлюзовой акватории, отгороженной молом. Вон уж и причал с вокзальным зданием – Тольятти… Не вышла ли она на ту сторону смотреть, как подходим? – я здесь стою ничего не вижу! Повернулся к двери, чтобы идти туда… и увидел!

Я увидел в дверь, как проходит она с багажом, с мальчишкой. За ней – бабка, другая, сзади что-то тащит белобрысая девчонка. «Что это? Помогает вынести? Или… сама! Может – бабки с малым? Да нет – и одета! Вот почему одета! Всё пропало! Конец!» – Я не мог сдвинуться с места – я боялся убедиться; как-то мгновенно размяк, паническая растерянность сбила меня… Всё утро были страхи: то – появится ли ещё, то – будет ли благоприятная минута. Но почему-то и не подумалось даже о самой возможности такого –