– Как свадьба? – прошептал я и почувствовал, что земля уходит из-под ног. – Нет, батюшка, Вы не посмеете! Да и не согласиться она пойти за Вас!
– Да кто её спрашивать будет? – хохотнул отец и зачем-то топнул ногой. – Сказано тебе – всё уже сговорено.
– А как же я? – задал я тогда дурацкий вопрос.
– А ты, юноша, осенью поедешь в Москву, али в Питер, учиться по торговой части. Полный пансион я тебе обеспечу, чай ты мне не чужой. Я, Евгений, дело расширять надумал. Хватит нам через посредников товар в города поставлять! Вот отучишься, и, бог даст, будешь мне подмогой в этом деле. Со временем переберёмся в Москву, дом построим, а имение и хозяйство на управляющего оставлю. А про Варвару Ниловну забудь и не вспоминай! Моё слово твёрдое: если чего узнаю – выгоню!
Сам того не желая, батюшка мой, поделившись со мной своими планами на будущее, нарисовал ужасающую картину. Мой воспалённый разум живо представил, как в Москве на масленицу Варенька в новом собольем полушубке и накинутой на прелестную головку узорчатой шали садиться в возок, запряжённый жеребцом ахалтекинской породы, и они вдвоём с батюшкой едут кататься по празднично шумящим улицам. И вся дворня, высыпав за забор недавно отстроенного каменного дома провожая молодую хозяйку, подобострастно кланяется ей и машет руками. И среди этой толпы лизоблюдов я – старший приказчик Евгений Саратозин. Возок трогается, и мне в лицо из-под копыт резвого жеребчика летят комья снега. После чего я молча утираюсь рукавом и возвращаюсь в полутёмную лавку, где, раскрыв пыльный гроссбух, прилежно сверяю цифры, подсчитывая прибыль моего папаши и его молодой жены.
Видение было таким ярким и таким невыносимым, что я, сжал кулаки и запрокинув голову, завыл дурным голосом. Благо к этому моменту батюшка уже ушёл к себе в кабинет и свидетелем моего позора был только блохастый Трезорка, который по недосмотру прислуги забежал в залу. Взгляд мой в этот момент зацепился за торчащий из потолка массивный крюк, на который зимой вешали тяжёлую двенадцатисвечёвую люстру. Сознание моё помутилось, и я, поставив на стоящий прямо под крюком обеденный стол венский стул, добрался до крюка и накинул на него свой кожаный ремешок. В этот момент мне казалось, что единственным выходом из столь унизительного положения будет самоповешанье. Нет, я не хотел себя убивать, мне казалось, что действия мои сродни тому, как если бы я в ходе ссоры вышел из комнаты, громко хлопнув дверью, и что батюшка, увидев висящим меня в петле, осознает всю нелепость своего сватовства и откажется от Вареньки. И всё будет, как прежде, и все будут счастливы, вот только то, что в этой счастливой жизни мне уже не будет места, я не осознавал. Слёзы текли по моим щекам, и взор мой туманился; последнее, что я увидел, перед тем как шагнуть в бездну – был портрет моей матери. Красивая женщина холодным взглядом миндалевидных глаз молчаливо взирала на мои греховные приготовления, и лицо её было бесстрастным.
– Простите маменька! – прошептал я и шагнул в пустоту.
Глава 6
23 часа 15 мин. 05 сентября 20** года.
г. Москва, ул. Матросская тишина.
Следственный изолятор ФСБ
Допрос шёл третий час, поэтому все участники этого следственного действия устали, и диалог между следователем и подследственным утратил прежнюю остроту и напористость. Подследственному Вениамину Сорокину очень хотелось курить, старшему следователю Алексееву не хотелось уже ничего. Алексеев не спал вторые сутки и чувствовал себя родственником Буратино, то есть одеревеневшим и готовым за пару часов полноценного сна продать не только школьную азбуку, но и лежавший на столе потрёпанный том Уголовного Кодекса вместе с комментариями. Если бы на месте Сорокина находился обыкновенный уголовник, пусть даже шпион, допрос можно было закончить сразу же после того, как подследственный отказался от дачи показаний. – Не хочешь говорить? Да и не надо! Тебе же будет хуже, иди, посиди в камере подумай! После этого следователь о его существовании мог «забыть» на пару дней и вызвать подследственного на очередной допрос после того, как последний, путаясь в догадках и предположениях, истерзает сам себя переживаниями и окончательно «созреет» для дачи чистосердечных и абсолютно добровольных показаний.