Но жизнеутверждающий аромат весны делал свое дело, выветривая из головы черные мысли, которые, словно тяжелые грозовые тучи, рассеивались под напором неудержимого ветерка.

Скрипнула дверь. На пороге появилась сиделка, за ней хирург.

– Здравствуй, Алеша, – сказал он, по-отцовски его оглядывая и ласково улыбаясь, – как себя чувствуешь?

– Да так, ничего, елки-моталки…

– Ну, раз «елки-моталки», значит, хорошо, – поощрительно подмигнул военврач и присел на его кровать, – я хотел поговорить с тобой перед отправкой, чувствую, маешься ты. Запомни, Алексей, отчаяние – плохой советчик. Постоянно держи себя в руках. Верю, что ты не только выкарабкаешься, но и станешь бегать, как все твои сверстники. В том госпитале, куда тебя отправляем, оперирует профессор Преображенский, мой учитель. Он многих на ноги поставил. Я не прощаюсь с тобой: буду сопровождать на аэродром.

Он встал, поерошил ему волосы на голове, потом решительно развернулся и легкими шагами направился к выходу. Через несколько минут за ним последовала и сиделка.

После этих по-отцовски заботливых и добрых слов в душе Алексея заштормило. Самые разные мысли заполнили его бедную головушку. «Для чего вся эта ненужная канитель с новыми операциями? Ведь все равно он останется инвалидом, станет никому не нужной обузой обществу. Так что впереди светлого будущего не предвидится, – твердил малодушный внутренний голос, но его тут же прерывал голос-оптимист – а может быть, потерпеть, ведь доктор уверен, что профессор уже многим помог, даже самым безнадегам…».

Снова скрипнула дверь, и в палату вошли два санитара и знакомая медсестра. Пришлось спешно прощаться с сопалатниками, такими же горемыками, как и он сам.

В аэропорту госпитальный уазик беспрепятственно пропустили на летное поле, и он, проскочив почти через всю бетонку, остановился у вертолета, вокруг которого шла погрузочная сутолока; четверо первогодков, не принявших еще афганского загара, в новеньких камуфляжных хэбушках и не потерявших фабричного цвета кирзачах под руководством полненького, тоже белолицего майора, по виду не из полевых командиров, неумело и трудно снимали с грузовика тугие тюки, коробки и ящики, по двое несли к вертолету и с трудом впихивали в грузовой люк. К тому времени, когда санитарный уазик подкатил к Ми‑8, новобранцы, потея и спотыкаясь под взглядом белолицего мордастенького офицера тыловой службы, добросовестно затрамбовывали малое отверстие в теле дюралевой стрекозы и уже протаптывали тропу к двери с большими возможностями затащить в брюхо небесного вездехода нестандартный груз.

Когда санитары стали выгружать носилки, майор-тыловик подошел к сопровождавшему раненых капитану медицинской службы и, глянув на часы, спросил:

– Сколько времени у вас займет погрузка раненых?

Военврач, видимо, не впервой занимавшийся подобной операцией, почти автоматически ответил, не отрываясь от своего дела:

– Не менее получаса. Носилки надо отнивелировать и надежно закрепить…

Майор его резко оборвал:

– Даю вам десять минут!

Капитан помог выгрузить первые носилки, потом, потеснив пропотевших солдатиков-первогодков, заглянул внутрь вертолета, затем подошел к майору.

– Все раненые там не поместятся! Может быть… – озабоченно начал он.

– Грузите, сколько поместятся, да побыстрее, – прервал капитана тыловик, не оборачиваясь и продолжая пересчитывать остающиеся тюки, поминутно заглядывая в записную книжку, – остальных верните в госпиталь! Пока машина еще здесь, – заметив, что капитан не спешит выполнять его команду, невольно обернулся и, едва сдерживая раздражение, процедил сквозь зубы: – Я неясно выразился или вы плохо слышите, капитан? – Сделав паузу, он добавил: – Через десять минут борт отправляется…