– Пока, Саня, – ответил Сергей, не сводя с него взгляда, – до скорого…

Изображение исчезло, растаяло в холодном свечении, Тарновский сжал лицо ладонями, с полминуты сидел, не шевелясь, прислушиваясь к себе. К прежней, смутной и неясной тревоге добавилась еще одна, вполне осознанная и объяснимая; мысли метались рыбьей стаей, стремительно и хаотично меняя направление, сливаясь пунктиром очертаний в одно большое размытое пятно, и он чувствовал себя атомом, последней каплей критической массы, задавшей отсчет какого-то громадного и невероятно сложного процесса. Процесс запущен, уже вращаются вовсю огромные колеса, летят во все стороны приводные ремни, и лишь он один в нем – не нужен и неприкаян, жалкий винтик, статист, на счет сомнительных достоинств которого можно записать лишь тот самый, решающий клик мышью.

И, все же, что такого могли обнаружить в его цифрах канадцы? Может быть, их заинтересовала методика анализа? Или, все-таки, они хотят узнать конечную цель? В любом случае, все это требует разъяснения.

Усилием воли Тарновский заставил себя сосредоточится. Давай-ка, братец, все – с самого начала и – по полочкам.

Во-первых, канадцы, действительно, могли ошибаться. В, конце концов, даже Дзюба, зрелый и опытный ученый, так ничего и не понял, и обрабатывал предложенный материал вслепую, по лекалам Тарновского. Легенду про математическое обоснование некой отвлеченной теории, будто бы до сих пор не дающей Тарновскому покоя, он проглотил сразу, и ни разу не усомнился и не задал никаких подозрительных вопросов, кроме самых безобидных, демонстрирующих обязательный в таких случаях корпоративный интерес.

Тарновский мысленно чертыхнулся. Чего он голову ломает! Перетрудился Серега, годы-то уже – не те. Перенервничал, принял обычную активность за переполох, скрупулезность – за подозрение, бдительность – за слежку. Накрутил себя, озадачил его.

Он сжал виски ладонями. Но, ведь, едут, едут к нему люди! Выходит, углядели, все-таки, заокеанские сукины дети что-то в его цифрах! И что? Что из того? Мысли забегали, засуетились, будто хворост в огонь, подкидывая версии.

Грош цена ему, как конспиратору? Да, да, конечно, но не это главное, не это. Как теперь расхлебаться со всем этим? Теплее, но, все равно – не то. Что-то еще елозит, царапает душу мелким лезвием. Вот оно! Серега! А так ли он искренен?

Серега? Искренен? Вопрос застал его врасплох, снова поплыли в ретроспективе памяти умные глаза, тихий голос, робкая улыбка. Нет! Не может быть! Но как тогда объяснить то, что канадцы, зеленые, не в теме, младенцы по сравнению с ним, с первого взгляда увидели то, что он ухитрялся не замечать столько лет? И зачем он выболтал им все? Серега, не признававший никакого начальства, не склонявший головы ни перед кем и ни перед чем, не играющий по чужим правилам даже под страхом физической расправы! Как объяснить депрессию, страх, слезы на глазах? Талантливая пантомима или нравственная деформация? И это непонятное раздражение – уж не реакция ли на фальшь?

Тарновский тряхнул головой. Что, вот так запросто записать друга в предатели? Походя, в чехарде будничного пасьянса смешать его с посторонними?

Он бросил взгляд на часы, торопливо скомкал обрывки мыслей. Обо всем этом можно подумать и в дороге, а теперь – самое неприятное, камнем висящее на душе с самого утра.

Он собрался с мыслями, набрал знакомый номер.

– Здорово, Николя, – сказал он в трубку.

– Здорово, бродяга, – сочный, жизнерадостный баритон заполнил пространство эфира без остатка. – Али случилось что? Иначе, услышал бы я тебя.

– Грустно мне, Коля, – пожаловался Тарновский, что означало: «У меня неприятности, о которых говорить по телефону нельзя».