Возвращалась бабушка с гостинцами, купленными в Коромысловском магазине. То яблочков принесёт, то пряников, а однажды положила перед Васькой целую гроздь винограда. Где растёт такая внуснота? Ваське хотелось самой вырастить виноград, а ещё арбуз, и она совала семечки в консервную банку, где росла герань. Виноград почему-то не всходил, а вот арбуз проклёвывался и выпускал пару махоньких листиков. А потом они хирели и вовсе увядали. Васька обижалась:

– Я ведь их поливала, а они…

– Тепла им мало у нас. Притосливые. Это нашу репу да редьку куда ни сунь – вырастет. А про арбуз много надо знать.

– Когда большая вырасту, так арбуз сама выращу, – обещала Васька.

Особенно надолго запомнилось Ваське одно апрельское утро, когда бабушка раным-рано стала её будить.

– Вставай, жданная, пойдём берёзовицу собирать, – сказала она.

Недовольная выбралась Васька из-под стёганого уютного одеяла. Спать охота. Зевая, вышла на крылечко. Надели куртки, обули сапоги. Бабка Луша поставила в сумки четыре трёхлитровые банки, а одну дала Василисе в руки.

– Бастенько держи, не урони.

– Куды поволоклись? – окликнула их Дуня Косая.

– Да по берёзовицу, – отозвалась баба Луша. – Попоить девку надо.

Тёплая туманная ночь согнала снежную белизну. До неузнаваемости изменила всё вокруг. Бирюзово полыхали озими на верхнем поле, где ещё вчера лежал снег. Покраснели кусты тальника на обочинах дороги. Утро мглистое. Солнце в дымке, никак не пробьётся сквозь туманное молоко. Поднялись по дороге, и в сини лесов открылись будто маячки башенки белой коромысловской церкви. Казалось всегда, что они рядом стоят одна возле другой, а тут отдалилась зимняя церковь от колокольни. Чудо какое-то случилось.

Свернули на луговину и двинулись по шумящему, булькающему, причёсывающему струями прошлогоднюю траву потоку. В иных местах чуть не зачерпывали голенищами сапог разбушевавшуюся снежницу. Бабушка подхватывала Ваську подмышки и переносила через вымоины на бережок.

– Знаешь чего это, Василилушка? – устремляя голубой свет своих глаз на широченное текучее разводье, спрашивала она.

– Вода, – откликалась она. – Весна.

– Лога пошли. Слышишь, бурлят. Вешнюю-то воду и царь не уймёт, – и остановилась. Шумела вода. И ощущалось в этих словах какое-то таинственное, радостное удивление от проснувшейся после зимы разгулявшейся воды.

Видимо, бабушке чудилась музыка в словах «лога пошли» и ликующем шуме неудержимых потоков, сверкающих в лучах пробившегося сквозь дымку солнца. Васька несколько раз повторила: «Лога пошли».

По снежным языкам свернули в сквозной березник, где трогательно тонкие гибкие деревца светились на фоне небесной синевы. Сквозь этот карандашник вышли на пригретую опушку. Здесь выскочил уже торопливый любопытный первоцвет – жёлтые монетки мать-и-мачехи. Васька залюбовалась ими. А потом привлёк её внимание сверкающий шарик-росинка, которая скатилась в пазуху листа. Шарик этот драгоценно сиял, заставляя любоваться собой.

Здесь берёзы были покряжистее и покрепче, чем те, гибкие… Оглаживая морщинистой в сиреневых жилках рукой шелковистый ствол облюбованного дерева, бабушка виновато проговорила:

– Ты уж прости нас, берёзушка, если мы больно тебе сделаем, берёзовицы твоей наберём. Ты крепонькая, выдержишь.

Васька с опасением взглянула на берёзу.

– Значит, ей больно будет? И она заплачет?

– Поплачет, поплачет, – согласилась бабушка, – да перестанет.

Она вырезала ножом треугольник на коре, вбила рукояткой железный жёлобок и приспособила первую трёхлитровую банку, привязав её к стволу берёзы. В банку закапал сок.

– Плачет, – жалостливо глядя на берёзу, проговорила Васька.