– С молитвой да приговором, даст бог, поправишься.

На дверях избы, под окошками и даже на калитке были углём нарисованы кресты.

– Это чтоб черти не копились, – объяснила Фетинья. Васька оглядывалась, где эти черти с хвостами. Жанка сказала, что она видела чёрта в книге «Ночь перед рождеством». Так там он, чёрт, не только с хвостом, но и с рогами. Забавный такой. Даже луну обнял.

На тёткином столе царствовал огромный жёлтый самовар. В деревянном блюде сушки, печенье, конфеты. Вот и занималась они тем, что пили травяной чай с этим припасом да с мёдом и бегали окунуться на безымянную речку, маленькую, не чета Вятке.

– Вот эдак всё суюсь, как основушка, – сравнивая себя с основой ткацкого станка, жаловалась тётка Фетинья матери. К их гостинцам отнеслась равнодушно, потому что барахла всякого у неё было полным-полно. Несли посетители за «лечение» платки и полушалки, кофты и юбки, отрезы всякие, вплоть до шерстяных, а ещё вино и водку в бутылках, торты, пряники, вафли, мёд и варенье. Совали деньги. Знали: надо старуху задобрить, чтоб лечение пошло впрок.

Чтобы смягчить отношение дочек к своей тётке, рассказывала Анфиса Семёновна о том, что Фетинья добрая:

– Когда осиротела я, так она ведь единственная из родственников меня взяла к себе. Кормила, лечила, учила, а потом настояла, чтобы поехала я в Орлецкий сельхозтехникум учиться на бухгалтера, потому что бухгалтера в её представлении были самыми умными, головастыми людьми. А вообще я сама себе пробивала дорогу.

Решив, что этого мало для похвалы тётушки Фетиньи, добавляла:

– Деньги посылала, чтобы я с голоду не заумерла. А детей у неё своих не было. Одна я – Физка Лалетина вроде дочери считалась.

Сводила их тётка Фетинья в село Васильевское на кладбище, где нашли могилы родителей Анфисы Семёновны. Выходит их бабушки и дедушки. Смотрели с памятников совсем молодые парень и девчонка: Семён да Мария.

– Всего им по двадцать два годочка было, – сказала, крестясь, Фетинья. – Молодяшки. В автомобиле зимой задохнулись. Застряли на дороге. Шофёр для сугрева газ пустил. Вот и…

Анфиса Семёновна всплакнула.

– Вот ведь как бывает, – и, вздохнув, земли нагребла с могилы, чтоб в Коромысловщине положить. Зачем? – Полагается так, – объяснила она.

Провожая их, тётка Фетинья насовала в материну сумку всяких кофт и отрезов, банок.

– Бери, бери. У тебя девки, износят, – говорила она. А ещё слила в огромный бидон без разбору вино, водку. Мать и за это благодарила.

– Спасибо. Мужики выпьют за милую душу. Уборочная кончится, так один за другим праздники пойдут.

Призналась мать на обратном пути, что боялась навещать тётку Фетинью, потому что та занималась знахарством и не раз печатали о ней фельетоны районная газета и даже «Кировская правда». Мог какой-нибудь дотошный корреспондент разузнать про племянницу и упомянуть, что близкая родственница-студентка, комсомолка никак не влияет на знахарку, хотя вряд ли бы послушалась Физку своенравная тётка. А когда в колхозе стала работать, тоже опасно было заявляться к тётке. Тут бы её как бухгалтера известного колхоза попрекнули.

При прощании задымила своей беломориной Фетинья и, прослезившись, сунула матери завёрнутую в платок пачку денег.

– Это девкам на обновы. Красивые они у тебя, в бабку Марию да и в тебя, – и чмокнула в лоб Жанку и Ваську. – Не благодари, не благодари. Куды мне эти бумаги. – Бумагами в презрением она называла деньги. – Всё равно Лёнька выпросит и пропьёт.

Значит, был ещё какой-то родственник, видимо, двоюродный брат матери, которому помогала тётка то ли жить, то ли пить.

И всё равно не понравилась Ваське деревня Гребёнки, и о тётке Фетинье осталось впечатление как о какой-то колдунье вроде Бабы Яги, хотя она, наверное, была доброй Бабой Ягой, раз столько всего надарила.